ОСТРОВ НЕЗАБВЕНИЯ

---

СОДЕРЖИМОЕ

Остров Незабвения
По знакомым местам
Лесной дворец
Считалочка
Стрела времени
Корни
Башня
Храм
Это словно бы первое утро творения…
Песня о другом острове
Золотые фигуры
Где ночуют бродячие псы
Марш
Три истории
Осенний снег
Миг

Небольшой исследовательский отряд,
Плюс ещё тетрадь в семизначных числах,
Годы — ради пары координат,
Так начинается ля Конкиста.
Если я — учёный, моей судьбе
Не пристала дудочка скомороха.
Горний рог и странничества обет —
Так начинается ля Эпоха.

Так мы идём — посмотри на нас,
Вдаль, созидатели новых рас,
Вдаль, открыватели new-витка,
Под нежным рассветным знаменем,
Сжимая в детских своих руках
Лживую кобру знания.
Мы за другими прошли след-в-след
И перед мудростью прошлых лет
Клонились с благоговением,
Но время чистых листов пришло,
Пиши, скорее возьми стило
На языке настоящих слов
Острова Незабвения.

Если я — отчаянный мореход,
Не колышет душу и рваный стаксель,
Если волны хлынули за штирборт,
Но с водою мне не впервой тягаться,
Божествам небес я даю отпор!
Неужели в землю — я не поверю?
Всё сильней паруса надувает шторм,
И всё ближе берег.

И вот мы здесь — посмотри на нас,
На палубе вместе стоим, смеясь,
И смех наш — словно весенний гром
Над белой морозной гаванью.
Неужто в бочонках остался ром?
Ну, за окончанье плаванья!
Земля, о которой не смел мечтать…
Отставить мечты — на швартовы встать!
Обратным не дав течениям
Себя захватить, унести назад
На синий простор — отчуждённый взгляд,
На синий простор одиночеств — от
Острова Незабвения.

Если воин я, если мой кровав
Жребий отморозка и забияки,
Если землю нужно отвоевать,
То я здесь, я первым полезу в драку,
Если на святую страну мою
Положил свой глаз супостат-язычник,
Я предам мечу его и огню
И возьму добычу.

Да, кто не с нами — тот против нас,
Мы — с алчным блеском голодных глаз
В страну, где встретим наш звёздный час,
Вовек не пропустим ворога.
Где ни дороги, ни брода нет,
Мы перейдём на зелёный свет,
Пускай нам пялится злобно вслед
Гордая морда города.
Мы — это я, это я и ко,
Кровь перемешана с молоком,
Избрано направление.
Поровну радости и вины,
Знай: каждый путь — есть тропа войны.
Слава ведёт нас сквозь дни и сны
К Острову Незабвения.

Если я — земледелец и если я
Тем живу, что грядущим готовлю почву,
Если неурожай, саранча и тля
Сотни лет проверяли меня на прочность,
Если мой цвет кожи — под стать хлебам,
Если я — крепость камня и гладкость дёрна,
Дождь и солнце внимают моим мольбам,
И восходят зёрна.

И вот мы здесь, посмотри на нас,
Час жатвы наш, урожая час,
Не нужно золото, серебро,
Но пища — для новой нации,
Так мы потрудимся на втором
Этапе колонизации,
Так мы вступаем в свои права:
Да! Основательно основать
нам — первое поселение.
И поколение — тоже нам,
Чтоб зеленела вокруг весна,
Чтоб смех ребячий раздался на
Острове Незабвения.

Есть на Острове тихий волшебный мыс:
Вспомнишь там о своём, заветном —
И вернётся миг, воплотится мысль.
Ничто не уйдёт бесследно.
Мы идём и поём. И поёт нам в такт
И деревня, и лес, и площадь,
С каждым шагом, странно, но наш отряд
На голос, на душу больше.

И все со мной — если я певец —
Учёный, воин, моряк и жнец,
Всё шире Остров. И кто сказал
Что, собственно, был он плоскостью?
И вот мы здесь, а всё то, что «за» —
Простор нежилого Космоса.
Мы — это я, это я и все,
Вертится вечная карусель,
Двигаясь в направлении
Острова памяти и мечты,
Неиссякаемой теплоты,
Местоимений «я», «мы» и «ты» —
Острова Незабвения.

«Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно».
(И. Бродский)

«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…»;
(О. Мандельштам)

Так идти, всё идти по знакомым местам,
что усопшая мысль, чья могила пуста.
все уснут, а у нас начинается старт,
что продлится полвека.
Интересней, чем всё, что случится потом,
этот шаг, этот бег по высоким плато.
Словно эйдосы-души, что понял Платон,
мы идём к человекам.

Разрабатывать план, сочиняя маршрут,
знать, что «там»; навсегда интересней, чем «тут»,
если выгорит всё, если не подведут
сапоги-скороходы.
У любой сверхдержавы, чтоб жить без хлопот,
есть ракеты, линкоры и авиафлот,
мы же — новое войско, особый народ —
городская пехота.

Мы идём — и всегда по знакомым местам —
помня, чем они были, и схема проста:
быть — блестящим глазам и молчащим устам,
зачарованным прошлым!
Зная, «эти» не могут быть лучше, чем «те»…

Двадцать первое время, как чёрный отец,
недоверчиво смотрит на белых детей,
на него непохожих,

как на трудных подростков, что «лив фор тудэй»
предают ради хрупких и ломких идей,
убиваются ими, и больно глядеть —
апогей разложенья,
как на тех, что идут — по знакомым местам —
по белёсым дворам, как по чистым листам,
что таятся, готовясь гореть и блистать,
в темноте оружейной.

Так идти, всё идти, всё идти, всё идти.
Словно маятник, в такт раскачается стих.
Распевая его на знакомый мотив,
безвозмездно (бесценно)
говорить про любовь, как не может любой,
как могли, говорили, кто был не собой,
а предчувствием, памятью, дикой тропой
от окраины к центру.

Вот, смотри, я иду по знакомым местам,
мимо вся, мимо всех, одиночка-бастард.
Да, мой век не умеет считать и до ста,
но как я — миллионы,
кто рождён и родится идти вдоль витрин,
вдоль проспектов, разъездов, развязок — смотри:
мне шагать, находя, вновь теряя свой ритм,
юной, пьяной, бессонной,

и пройти, отвернувшись с огромным трудом,
увидав свой на время покинутый дом
замурованным «было» с холодным окном,
запечатанной дверью,
изменяя другим, но ни разу — себе,
на ходу, ни на миг не замедлив свой бег,
говорить о сиянии грядущих побед
и самой в это верить.

В неподвижной воде тонет брошенное весло —
Никакое добро не перекрывает зло.

Очарованный взгляд тонет в пропасти голубой —
Никакая любовь не перекрывает боль.

В среднерусском лесу
Я построила свой дворец,
Только не для холодных глаз и пустых сердец.
В нём горят огоньки,
Изумрудится древний мох,
И стоит каждый пень, как слепой деревянный бог.

Между низких ветвей,
Между стройных стволов-колонн
Я ищу мой лесной и единственный в мире трон
И пою о тебе,
Впрочем, я никакой певец,
Не забыв ни холодных глаз, ни пустых сердец.

Но ни звука, ни эха,
И музыка не слышна,
И не спит, и не дышит русалка,
Совсем больна.
Каждый шаг всё трудней,
С каждым шагом слабее слог,
И не слышен здесь Бродский
И даже не слышен Блок.

Я иду
В образованный звуком, теплом просвет,
Чтоб узнать: никакого тепла,
а тем более звука — нет.
Погляди — как двоятся и множатся передо мной стволы!
Но и ты — ты не слышишь меня,
Ты не слышишь меня,
Не слы…

Переполнена ей до краёв,
Не могу ни молчать, ни звать,
И внутри, и снаружи, и в полости, где слова,
Впереди, позади, отовсюду одна, одна
Смотрит бельмами глаз
Очень дикая тишина.

Так бывает,
случается,
происходит:
кто-то ищет,
рыщет
и не находит.
Кто-то землю
остервенело роет,
кто-то небо
наполнил слепящим роем.

Видит Бог — дорога моя длинней
и длинней, чем дальше иду по ней.

Очень много тех,
кто по свету ходит,
слишком многие думают,
что находят.
Те, кто навсегда
поражён надеждой,
те, кто и во тьме
не смыкает вежды.

Присмотрись внимательней к тем, кто ходит,
ты увидишь: никто из них не находит.

Мы с тобой стоим
на исходе солнца,
на утёсе
между трёх диких сосен,
у истоков сумрака
и забвения
верим в пробуждение,
ждём знамения.

Мы стоим и ждём у начала края
дня, когда найдём.

И не потеряем.

Рассекая воздух, летит стрела
Над лесными кронами без числа,
Реками, наполненными водой,
Сводами тропических городов,
Над стадами, блеющими в степях,
Над висячим садом в живых цветах,
Дальше — над вершинами пирамид,
Рассекая воздух, стрела летит.

Рассекая воздух, летит стрела,
Где её встречают колокола,
Над огромным садом живых людей,
Иглами антенн, волокном сетей,
Где стада, верней, поезда ползут
Без числа во тьме, далеко внизу.

Так летит вперёд. Позади неё —
Пни, коряги, вымершее быльё,
Города, приравненные к земле,
Топота копыт полустёртый след.
Чёрным покрывалом лежит зола
Там, где пролетела она, стрела,
Высохшие русла безводных рек,
Соль на дне тарелок пустых морей.
Словно безвозвратно разбит фарфор,
Словно кем-то выпущена в упор,
Словно есть мишень или грудь врага,
Словно цель немыслимо далека,
За себя, за бога ли, за народ
Словно бы ей нужно лететь вперёд.

Словно кормчий, дремлющий на корме,
Лучник, отдыхающий на холме,
На свой лук расслабленно опершись,
Зорко тем не менее смотрит вниз.
Высоко стоит, далеко глядит,
И что видит он, видит он один,
Что не удивляет его глаза:
Как, на полпути повернув назад,
Воздух рассекая, стрела летит
Над быльём, руинами пирамид,
Над полями, выжженными дотла,
Воздух рассекая, летит стрела,
Мёртвой позабавив себя петлёй,
Дальше — над безвидной пустой Землёй.

Так летит назад. Позади неё
Расцветает сад и житьё-бытьё,
В горы возвращается человек,
Русла наполняются горных рек,
Горы поднимаются из глубин,
Снова цел, стоит на полу графин.
И стрела, вернувшись издалека,
Вся трепещет в лучниковых руках.

У него в колчане она одна.
Тетива — натянутая струна,
Льётся песня, и наготове лук,
Снова отпускает свою стрелу,
Снова наблюдает её полёт
Над холмами, водами и землёй,
Тающими глыбами вечных льдин,
И что видит он, видит он один.

Опираясь на посох, натягивать капюшон
на лицо неизменно, себя сочиняя буддой,
так идти, всё идти. Но куда бы ты ни пришёл,
никогда, ни в какую не забывай, откуда.

Эхо гладких ступеней да не обманет слух.
Поднимаясь всё выше, мечтая себя раввином,
вспоминай о корнях как о первом из вечных двух,
о единственном, что прикасается к сердцевине.

Корни тянутся вглубь, слышат шёпот её ночной.
Созерцая внизу многомерный, такой огромный
мир, затихни на миг, и — молчание! — за спиной:
«Помни, N, кто ты есть».

И я помню. Я помню, помню.

— Никогда нельзя разрушать построенное.
Всё, что строили, строили мы не зря.

Выцветшую кладку, трещины и неровности
трогаю
с внезапной и поздней робостью:
«Это уже пройдено».

Дальше — ряд
без числа и формы
громоздких гряд,
всё — незавершённость и запустение
кое-как намеченных анфилад,
деревянных кровель, что бессистемно
облепили внутреннюю стену,
площадь, замок, замыслы грандиозные,
запертые в клетках лесов, и Град
Башен, от которых остались остовы…

Только камни эти ещё стоят.

Нет уже тех славных каменотёсов,
волшебства их рук. Так давай, итожь,
довершай теперь минимально-просто,
и скорей, ведь время не терпит…
Что ж.

Лезу по стропилам, иссохшим доскам
и порой поглядываю в чертёж.

Да снести б всё это, начать с фундамента,
выстроить Башню из белого кирпича
строго и по плану, красиво, заново,
будет тяжело — но начать, начать!

По спирали — ярус, ещё — кругами,
машинально,
бережно исправляя:
гвоздик, вознамерившийся торчать,
камушек, испачкавшийся извёсткой,
каждой балки никнущую печаль,
каждую чуть видимую деталь.

Выше — круче, и древесина хрупче.
Осторожно нащупываю путь:
выше — хуже вышколен и обучен
строивший.

Всё наспех. Всё наобум.

Выше. Воздух судорожно разрежен.
Вспархивает испуганное вороньё.
Белизна глаза нестерпимо режет.
Это всё не то. Это не моё.

Выше. На качелях качает ветер.
бросив паутину волос на лоб,
бросит в холод, в скрип деревянной клети,
в карканье ворон, в невозможность слов.

Там, внизу, мой город на два аршина,
что достроить — каждому по плечу,
и не стоит мук. Здесь — моя вершина,
ну ещё повыше… ещё чуть-чуть —

Хрясь!
И сердце ухает вниз. Истошный
хруст. И что-то рушится под ногой
Вихрь обломков, пыли, кирпичной крошки
увлекает сердце домой, домой,

в мир, перевернувшийся вверх тормашками.
И стремительно близится высота:

— Если не можешь достроить Башню,
учись летать.

по скользкой паперти разбредаются нищие.
ливень бичом обжигает щёки.
внебоглаза, охренело, продрогло,
непокрывголову, неприличная,
всё стою.
после — снежные тучи
выжмут на голову
белое молоко —
вытру окоченевшей рукой
с мокрых ресниц.
мне устало и скучно.

сколько их! сонмами, тоннами, тыщами
входят-выходят, мешаются с нищими.
чинно и строго, смиренно и правильно.
недоумённо взглядают.
и знаю я —
буду стоять.
виртуоз ожидания,
мастер я.
наглая, юная, смелая,
голову вниз
отродясь не умею я.
я — не часть речи и несклоняема,
здесь — неожиданно-неожидаема.
двери сии
для меня не откроются,
мне же — у входа полузгивать семечки.
белым пятном своего лица
не осчастливлю я древние стеночки.
эх, вот такая я хамская девочка.
се — храм
для сеньоров и дам.

но
непреложно,
страстно,
уверенно
знаю,
нет —
верую,
верую,
верую.
ибо
Иисусе!
скажи мне,
о, Ты!
чья молитва
так горяча,
что в мороз трескучий
(минус сто сорок,
и в тысячу круче)
крови в висках
не даёт остыть?
чьё отреченье
настолько — лёд,
что — под палящим,
наоборот,
не позволяет
растечься — мозгам?
неужто — у тех,
которые — там?
о!
да ни в ком
так согласно не бьётся
сердце — со звуком органа, в оконце
стрельчатое бьющимся.
отпустишь?
отпущено?
я отвечаю,
что в этом храме
никто так не жаждет
до задыханья
да, к алтарю
прижиматься губами
за всё
многолетнее рас-стояние.

и потому
день назначен точно:
в миг, когда сила в суставе закончится,
в изнеможеньи
сознанье теряющая,
я из последних
вопьюсь — в полыхающую
там, надо мною — небесную скинию,
алыми стигмами раненость синюю.
знаю,
что с сердца последним ударом
небо, охваченное пожаром
тоже последним — для жизни и дня,
двери откроет
и впустит меня.

Это словно бы первое утро творения,
Это солнечный зайчик пушисто ласкает,
И в уснувшем творце пробуждается зрение,
Мир пробуждая,
Мир пробуждая.

Так изменчива призма стеклопакета,
Сквозь которую в небе следы птичьей стаи
Созерцает он, щурясь от яркого света,
Мир создавая,
Мир создавая.

Этот мир, он прекрасен. Ему он по нраву —
Сквозь стеклянную призму извечного горя.
Этот мир начинается дедовским шкафом
И кончается где-то в конце коридора.

И сквозь стены прольётся, прошепчется песня
Отголоском симфоний полночного ливня,
И старинная боль пробуждается в сердце
В безнадёжном томленьи, тоске неизбывной.

Но шуршанье листвы так баюкает сладко,
Так похоже на песни забытого Рая,
И стекают по желобу ржавые капли
И умирают,
И умирают

На стекле запотевшем, на раме оконной.
И шумит, и летит в небеса кольцевая,
Закругляется жизнь полосой горизонта,
Всех возвращая,
Всё возвращая.

Всё вернётся! Иначе не может… иначе
Так не билось бы, что-то в груди разбивая,
Сердце быстро и больно, ликуя и плача,
Всех примиряя,
Всё примиряя.

Ты уходишь. Ты уходишь. Непрерывно. Безвозвратно.
В сумрак — сбившимся дыханьем потревоженную тьму,
В глубь чащобы – всё на свете примиряющую память —
По излучине, тропинке, по несбыточному сну.

На пустынном побережье я стою, покоя сердце,
На моём кусочке суши, что единственный — земля
Посреди пучины древней, колыхающейся бездны,
Крошка-остров, глупый остров, называющийся — «я».

Крошка-остров смехотворный, окружённый океаном,
Рифы, мифы – не добраться, не доехать, не доплыть,
Беззащитный от цунами, населённый миражами,
Лито-ломтик, глупость глыбы, неприступный монолит.

… В глубь сознанья, где нет места ни для друга, ни «друг друга»,
Ты стремишься неуклонно — ни следа и ни следов.
Принимают — островные неприрученные джунгли.
Принимают — лабиринты вечно юных голосов.

И поют островитянки о несбыточности утра,
Жгут и жгут на побережье — зря — сигнальные костры.
Ты уходишь. Ты уходишь. Далеко. Ежеминутно.
В гулкий сумрак, влажный сумрак, что теперь зовётся — «ты».

И сверчки скворчат ворчаще, вторят, вторят этой песне,
И взлетают в небо искры от пылающих костров,
Долетая до далёких перепуганных созвездий,
Всё — рыдающая песня про великую любовь.

Разметавшиеся косы под цветочными венками,
Разметавшиеся угли, и горящие глаза.
Веселятся и ликуют, и взлетают над кострами,
Вслед за звуками взмывают в море-пальмы-небеса.

Ты уходишь в сумрак, морок, и тебя не существует,
Не догнать и не окликнуть, ты, о, ты — сквозной мотив! —
Ты уходишь. Но я помню, я же слышу, я же чую.
Я же остров — невозможность окончательно уйти.

Лунный отсвет на запястьях – и сияющая бронза,
Перепрыгивая пламя, с визгом падают в траву
В строгом темпе, очерёдно, как мерцающие слёзы
Как последнее смиренье, осознанье, что ты у…

Ты уходишь. Ты уходишь. Уходить ты будешь — вечно.
Ты со мной, во мне — доколе здесь, в багровой темноте,
Есть танцующие феи на пустынном побережье
И безмерное страданье по безмерной красоте.

В стёклах, в окнах, огнях, разгоревшейся осени, лужицах
Золотые фигуры впотьмах завиваются, кружатся,
Разноцветные стёкла бликуют и плавятся,
Золотые фигуры мне нравятся, нравятся
Рукавами парчовыми, крыльями мягкими, сонными,
Золотые короны огромны, немыслимо крохотны,
Золотые фигуры взмывают, прощаются,
Золотой бесконечной овеяв нас чарою.
Потому что за горками, тропками, быстрыми речками
В тёмной чаще в избушке живёт и поёт моя ведьмочка,
То она, искупав пыльный город, хлопочет и весело
Золотые одежды по клёнам сушиться развесила.
То она заплескала бульвары осенними крепкими зельями,
То она протянула ко мне свои нити дождя ожерельями,
Золотые фигуры взлетают, расходятся парами,
В каждом блике — волшба, каждый шаг отдаётся нам чарою.
Кто сказал, колдовство испарилось и сгинуло в прошлое?
Она там, ворожит и воркует, смешная, хорошая.
Я пойду собирать по дорожке блестящие камушки,
Чтобы путь отыскать в её домик, он праздничный, пряничный.
Фараон золотой направленье укажет мне нужное,
Золотые фигуры в дожде завиваются, кружатся,
Золотые фигуры взмывают, прощаются,
Золотые фигуры мне нравятся, нравятся.

где ночуют бродячие псы?
что им снится осеннею ночью,
когда ветер по улицам носится, воет, скуля и скорбя?
я иду их искать, я должна их найти, очень срочно,
я должна их найти, а иначе опять потеряю себя.

где ночуют бродячие псы?
может быть, превращаются в снежные искры?
и клубятся, клубятся вокруг городских фонарей.
согреваясь от них, точно уж новый год, мерри кристмас,
завиваются в танце быстрей, всё быстрей и быстрей.

где ночуют бродячие псы?
может быть, с темнотою они растворяются в лужах,
и по флейтам трубы водосточной дождями стекают наверх,
расплескавшись на небе, став созвездием ярким и южным,
всё висят и висят, раздарив нам потерянный свет.

где ночуют бродячие псы?
может быть, покидают заснеженный город,
перейдя океаны колонною строгой впотьмах,
а в бездомной бездонности глаз их такая тоска, лунный голод
по горячим рукам — и удара томительный страх.

где ночуют бродячие мягкие тёплые псы?
Может быть, они спят в темноте на холодных погостах,
в одеяло пуховое снежное тычут сухие носы.
и под утро позёмкой их ветер навеки заносит.

…где ночуют бродячие псы?

Когда внезапно глубокой ночью
на горло снам наступает явь,
И, обездвижив и обесточив,
изводит, как безотказный яд,
В ней видишь угол до жути ясно
и всё, что прячется за углом,
Иди ко мне, и давай бояться,
давай бояться с тобой вдвоём.

Уже яснее ты слышишь топот
копыт нездешних за тишиной,
Уже яснее ты видишь толпы
за растворяющейся стеной,
Пускай пожар озарит окрестность
и надрывается битвы горн,
Мы не спасёмся, но будем вместе,
мы заберём на себя огонь.

Мы будем вместе, мы будем вместе,
с натуры писаные точь-в-точь,
как Бонни с Клайдом, как Сид и Нэнси,
Как плюс и минус, как «прочь» и «ночь».
Мы — неразлучная ковалентность,
ковыль и дождь в мировой степи,
Мы — всё, о чём во вселенной пелось,
ведь завтра может не наступить.

Взлетают искры, и, зубы стиснув,
идём в атаку за перевал.
Я слышу голос твой (или мысли),
я посылаю тебе сигнал
последней песней в парадном блеске
лететь над пропастью и пропасть
короткой вспышкой над вечной бездной
и страхом, переходящим в страсть.

Мирное воинство города в штатском, без эполет.
Незаметна война — неприметен её рядовой участник.
Каждый и каждая из этой армии с детских лет
Бьётся с лютым врагом со своим.
Со своим.
Не на жизнь, а на смерть.

Нумер Один избрала себе во враги
Гравитацию. «Нет, я солдат, а не шизофреник».
Вот, каждый вечер чертят кривую её шаги
От метро до ларька и подъезда крутых ступенек.

Борется с каждым предметом, что хочет её сразить,
Захватить, не пускать, как весь этот тяжёлый город.
Нумер Один хочет спать, ей всегда не хватает сил.
Для победы нужна только скорость, где взять ей такую скорость.

У Нумер Два будет поинтереснее враг:
Ей подобен во всём и во всём от неё отличен.
Вот, барабана вместо каблучное клак-клак-клак
Ищет, ищет его в изменяющихся обличьях.

Вот, проходя через залы пустые наискосок
Видит лагерь его — ну, допустим, у стойки барной.
И Нумер Два совершает манервенный марш-бросок
И позиции все занимает одним ударом.

Враг Нумер Третьей — это она сама.
Вот, каждый день подавляется бунт за бунтом.
Что происходит там, за стенами её ума,
Лучше не знать, а кто знает, тот пусть забудет.

И рядом с ними — десятки и тысячи вот таких,
Кто рождён был для схватки незримой, немой, неравной,
Под нумерами сражаться на линиях, улицах городских,
В кабинетах и спальнях рубиться — и проиграть бесславно.

Ибо на этой войне победителей нет — падут
Наравне с побеждёнными. Ясно, кто будет первым:
Вот, Нумер Три под конвоем в безумный закат ведут,
Не сдавалась она, что вы, нет — её сдали нервы.

Та, что под Нумером Два и чей враг — Человек, Другой,
Чья мишень — его сердце, отчаянно козыряет,
Но на исходе патроны, всё меньше из года в год,
И, заняв одну крепость, вторую всегда теряет.

Нумер Один лежит на спине, думая: «мне хана»,
Слыша звон — это зов нарастающей песни горна,
Видя, зарывшись в матрасный окоп, что над
Ней уже вьётся тюль, словно падальщик, белый ворон.

«Да, этот ворон по мне». И сквозь собственный красный смех
Плачет, как ни о чём, слёзы льются ручьём спросонья,
Горько и долго рыдая, она вспоминает всех,
Кто в этой битве пал, кого больше никто не вспомнит.

Сколько их было, солдат без имени и знамён!
Их согнуло, сломало, скрутило, швырнуло оземь,
Всех, чей дух был до времени тяжестью покорён.
Мнози были жёны сии, и мужи сии были мнози.

Нумер Один лежит на спине и знает, что вечен бой,
И что бой этот не за победу, а лишь за прямую спину.
«Сорок кэгэ, о Господи, вот я. И кто другой
Сможет справиться с ней, многотонной такой махиной?».

Нумер Один глядит на войска, собирающиеся вдали,
На горизонт, что уже обагрился горячей кровью.
Нумер Один лежит, распластавшаяся, в пыли
И до вмятины в черепе прижимается к изголовью.

Да, окружили. Надежды, спасения больше нет.
Не подняться — Земля приготовилась к этому контрудару.
Нумер Один тянет руку к торшеру, включает свет,
Непобедимый, неуязвимый для тяготения свет.

И тогда в её сердце вскипает священная ярость.

На вершины городов и высоких гор опускается невидимая рука,
и, встречая новое чудо – жизнь, время замедляется на часах.
Взгляды устремляются в небеса.

Взмахивает палочкой дирижёр, раздаётся музыка в облаках,
музыка тетраэдров, лёгких призм, голос народился, звучит вокал:
в тропосфере начинает расти кристалл.

Бесподобен прочим, неповторим,
водородна связь, идеальна грань —
целый восхитительный микромир,
целый удивительный миллиграмм.

А потом финальный гремит аккорд – биллион снежинок несётся вниз.
Биллион снежинок рождён лететь
в буйную искрящуюся метель.

Чтобы слиться в многоголосый хор, чтобы ты услышал его – проснись!
В чистый белый лист превратить, в атлас
разноцветный атлас, меня и нас.

Нет, в такую осень нельзя сидеть
дома и размазывать по щекам.
Суждено замёрзнуть любой воде
в эту осень так же, как мне и нам.

Просто в эту осень уместен бег.
Как пел Фредди, on and on.
Run and run.
Просто в эту осень уместно снег
помесить подошвами по дворам.

И они, рождённые высоко,
под моими мерреллами умрут,
превратятся в грязь под моей ногой —
трупами усеян любой маршрут.

Только мне нельзя перестать бежать,
только я бегу, и мне их не жаль.

Спрятала мой Питер от глаз метель.
Гулкий бег по белому в пустоте.
Ветра свист – и более ничего,
только звук дыхания моего.

Время замедляется на часах,
где-то наполняются паруса,
крылья расправляются, и затем
я седлаю бешеную метель.

Город уменьшается подо мной,
превращаясь в точку. И вижу я
диво сказки, призрак волшебных снов —
звёздами усыпана вся Земля!

Я – бегу по улице между звёзд огненных, и там – так же, как и здесь,
все они – сияющие узлы
сетки, составляющей материал.

Я бегу и пересекаю мост, огоньки и много других чудес,
чудеса огромны и так малы,
безупречна форма, кристальна грань.

Материал податлив, тягуч, упруг,
словно пластилин, будто каучук.

Космос наш – гигантский блестящий шар,
знаешь, с ним играет дитя богов,
на свой день рожденья он принял в дар
бесконечно много таких шаров.

Я бегу по улице между них, раздаётся музыка в тишине,
музыка сверкающих вечных сфер, это гармонический консонанс,
он звучит сейчас для меня и нас.

«Я» снежинки, «я» всех светил ночных, нет числа материи, счёта нет
километрам вниз, километрам вверх…
И, с восторгом: «Не перестать бежать!».
Я бегу, бегу, мне себя не жаль.

Сила, что не где-то на небеси,
сила, что сильнее последних сил,
сила, что сильнее, чем слабый дух,
сила, что сильнее печальных дум.

Вся она – сейчас у меня внутри,
мне не позволяющая устать,
сила, созидающая миры,
сила, формирующая кристалл,

бабочку, причудливый геликтит.
Сила, что богата, как царь Мидас,
ничего на свете не повторит,
но — ещё прекрасней – пересоздаст.

Так пускай мечтательница умрёт,
глупая, скулящая, словно щен,
те, кто — несомненно уже — грядёт,
будут совершеннее, лучше, чем.

В ярко освещённых ночных домах жарится картофель, бекон, омлет,
варятся навязчивости идей. Взмахивает палочкой дирижёр,
и, вливаясь в общий вселенский хор,

стрелки замедляются на часах, раздаётся музыка на Земле,
музыка поющих в ночи людей: рок-н-ролл, фанфары и громкий туш.

Рок-н-ролл, фанфары и громкий туш —
о весёлом мужестве
наших душ.

… Просто он заманчиво так блестел
на дороге, кем-то ненужно брошенный.
Люди шли, не видели, столько дел,
надо шаркать будничными подошвами.
Возвращаясь ночью с «Голодных игр»,
Мы с тобой случайно его заметили –
он лежал и ждал нас, волшебный миг,
что никто не видел тысячелетия.
Завтра было столько дурацких дел,
только нам часы не казались бременем.

Просто он заманчиво так блестел,
просто мы забрали его у Времени.

Екатерина Ликовская
2012-2016