МОЙ НИХИЛЬБУРГ

---

СОДЕРЖИМОЕ

Да здравствует мир, в котором
Всё, что делает нас сильнее
Нежеланный гость
Никакого значения
Когда в человеке заканчивается душа
Нет ничего
Ничего нет
Последний переезд
Купчино
Флаер
Торговец временем
Печаль
Мой лес
Оркестр
Язык дождя
Тревожно
Где мне отдых
Петербург
Станция Бесконечная
Песня моя, ты жива ещё?
А я всё равно…
Уходи
До самозабвения
Таракан
Заноза
Суперсердце
Надпись
Реминисгрошное
Исход
Комната
Волшебница
Буду
Хроники Нихильбурга
Дно
Жить ещё
На ничейной полосе
Стакан
Бублик
Доказательство
Nihil Oblivio
Две Я
На самом деле
Лестница

Привет тебе, путь узорный
витой, словно лента кружев.

— Да здравствует мир, в котором
никто никому не нужен!

Узлы расплетая, споро
готовишь вторую кожу.

— Да здравствует мир, в котором
никто никому не должен!

Стежок, ставший тропкой горной,
ещё один, ставший речкой.

— Да здравствует мир, в котором
ничто ничего не легче.

Рисованных сто историй,
и нет среди них любимой.

— Да здравствует мир, в котором
мне больше не нужно имя,
звучащее слишком гордо.

Пусть будет поименован
тобой — этот мир, в котором
ничто не бывает новым.

Ты сам себе высь и корень,
ты сам себе нить и пряха.

— Да здравствует мир, в котором
ты больше не знаешь страха.

Всё выше туман клубится,
становится всё труднее
дышать, а чужие лица
становятся всё бледнее.

Всё ниже картонный город
под мёртвой скалой маячит.

— Да здравствует мир, в котором
никто ни о ком не плачет.

Мне холод течёт за ворот,
мне ветер смыкает веки.

— Да здравствует мир, в который
уходим мы все навеки,

где смерть, что подобна морю,
тихонько целует в губы.

— Да здравствует мир, в котором
никто никого не любит,
никто никому не горе,
никто ни над кем не властен,
да здравствует мир, в котором
никто никому не счастье.

А после — на ветке ворон,
сидит, надрывая горло:

— Да здравствует мир, в котором,
да здравствует мир, в котором!

Да здравствует мир, в котором,
да здравствует мир, в котором,
да здравствует мир, в котором,
да здравствует мир, в котором

К берегу причалившим аргонавтом
через ночь свою опускаешь сходни
между тем, что ты отложил на завтра,
и всем тем, что сделается сегодня.
Можно постоять, посмотреть на звёзды,
но важнее берег. Он очень нужен.
А пока проходишь — проходят вёсны,
и черты всё жёстче, глаза всё суше.
А пока проходишь — есть путь наш трудный,
только путь по краешку бездны чёрной.
И рассветный призрак Руна, как руны,
всё древней. Всё дальше и отвлечённей,
как всё громче зов бесконечной ночи.
Вниз, его расслушав, ему послушный,
в геллеспонтовы неживые очи,
смотришь ты всё чаще. Всё равнодушней.
Так граница, линия межевая
с каждым шагом явственнее тускнеет
между тем, что (сказано) убивает,
и всем тем, что делает нас сильнее.

Тысячи лет человечий род
Ходит по кругу всё тех же тем.

— Если внизу нас никто не ждёт,
Лучше остаться на высоте.

Сколько на памяти горемык,
Давших ответ на «который час?»
Точный?

— Не время отвергли мы,
Время само отвергает нас,

Всех, по дефолту плохих ребят,
Всех, забывающих, что почём.
Это не повод жалеть себя
Или кого-то жалеть ещё,

Это не повод ни для чего,
Повода нет и для этих строк.
Если останешься с ночевой,
Может быть, я подведу итог.

В замок, построенный на костях,
Я забиваю последний гвоздь:

— Просто пойми, что ты здесь в гостях,
Просто не самый желанный гость.

… И нет никакого значения в этом
и в прошлого поминаниях.
Поговорим о другом — о том, что
всё искажают стёкла.
Можно про поезд, что за рассветом
несётся (куда, не знаю),
будто два мира живут в окошке:
поверхностный и глубокий.

Столб телеграфный, прямой и серый,
следующий, последний
передо мной, а спустя секунду
нет его безвозвратно.
Холод осенний, голод весенний,
утро и эти бредни,
я, существующая, покуда…
Ладно. Да ладно, ладно.

Что от столба остаётся мысли?
Даже не фотоснимок.
Что остаётся от мыслей в мире?
Лёгкое дуновение.
Раньше я думала — много истин
таится под маской мима,
и тормозила секунды лирой
(писала стихотворение).

Нет никакого значения в этом
сне о твоём пороге.
Сны и порог, звездочёт и терний
грузят собой товарный
и уезжают. Вези привет им
в край, куда нет дороги,
я-то (безмозглая дура!) хотела,
чтоб они оставались.

Когда в человеке заканчивается душа,
он ощущает невиданнейшую лёгкость:
плечи распрямляются — будто бы сняли с плеч,
легче, например, приходить на работу утром.

Легче примириться со злейшим своим врагом:
ненавидеть больше, оказывается, нечем.
«Как я мог не знать о способах ставить мат?»
Легче сомкнуть зубы на чьей-то ненужной шее.

Человек не слышит пьяных из-за стены,
хотя вопли эти до ужаса безобразны,
пока дверь его хорошо заперта на ключ,
когда в человеке заканчиваются чувства.

На столе стакан не полон ему, не пуст,
и на полке тоже — и оба они, стаканы,
не важнее полки, стола, на которых они стоят,
не важней заодно человека с его душою

и не меньшего места достойны теперь в стихах,
просто отчего-то по-старому получилось:
ведь бывает эхо долгим — оно звучит,
даже если голос больше не повторится.

Всё это зовётся, наверное, «повзрослеть»,
только иногда я думаю: может, взрослость —
это всего лишь подготовка, начало сна
смерти, что уравнивает предметы,
жизнью было только что было раньше,
то, как мы с тобой.

Посмотри: стакан опрокинут, и
капает вода без мысли, без остановки.
И последней каплей на горьком дне
будешь ты, конечно, да, ты, конечно.

Боже, дай зависнуть, пожалуйста, ей на миг.
Пофиг, что равны мне теперь и «висеть», и «падать»,
Прежде чем она испарится, как всё и вся,
А её серебро развеется по Вселенной.

От всех, кто шепчется, злобно скалясь,
Из тёплой сырости, вещной, тленной
Я поздним вечером отправляюсь
Гулять во множественных вселенных.
Отлично лечит все язвы Млечный
Мой путь — не к звёздам, а звёзды сами,
Звучит и так музыкальна вечность,
В себе наполнена чудесами.
Прихорошившись, как на параде
Летит комета к незримой цели,
И я лечу с ней. Так вот, камрады,
Сие — брехня, а на самом деле
Есть только мокрая микрофибра
И приземление её на полку,
Есть только мир, что однажды выбран,
И всё — его продолжение только
По траектории коридора
Под мерный гул радиовещаний,
Вот мой единственный дом, в котором
Мигает лампочка, освещая
Мой путь — от кухни и до дивана,
Мечту — от нечта до ничего-та,
Где лишь иногда открывается рана
Водопровода.

Снег, на ресницах не тает снег,
Запах и звук пеленой покрыты.
Я — слабый след, для которого нет,
Нет и не может быть следопыта.

Лес и ветвящийся в нём сюжет
Cотней героев и положений.
Я же — рассказ, для которого нет,
Нет и не может быть продолжений.

Свет, в чьих-то окнах последний свет,
Дальше — белеет тропа тумана.
Я — белый кит, для которого нет,
Нет и не может быть океана.

Вместе — дорога и путь по ней,
Время с пространством нерасторжимы.
Я — звездолёт, для которого нет,
Нет и не может быть пассажиров.

Туева хуча живых планет,
Целая чёртова картотека!
Я же — Земля, для которой нет,
Нет и не может быть человека

Если всё время переезжаешь с места на место, из дома в дом,
по угольку угасает жалость, жалость безудержная о том,
что никогда не случалось здесь, не в этих стенах, не с тобой. Споём,
пусть утихает по ноте песня, песня про то, что ты звал — «моё»,
что ты присвоил себе без спроса. Эй, незадачливый квартирант,
пусть высыхают по капле слёзы, как закрывают на кухне кран.
Если другая многоэтажка ждёт, призывая огнями глаз,
легче становится мысль: однажды ты переедешь в последний раз.

Просто безумием было пытаться снимать здесь комнату.
В этом районе люди жить не должны вообще.
Здесь не найти концов — здесь любое твоё искомое
словно в бетонном стогу ненавистных тебе вещей:
это как вонь бесконечных пролётов лестничных,
это как бездна и как бездорожная полоса
серого цвета продольной настенной трещины,
это как школы двутавр, угрожающий небесам.
А что бы ей не грозить, а с чего ей не быть бесстрашною,
мир под себя приминая, как выцветшую траву?
Эти грязные, злые уроды многоэтажные
переживут и тебя, и детей твоих переживут.
Эти дома не снесут никогда, никогда. Представь себе
лица людей, что всю жизнь обитают в них,
или смотри из окна на свою дорогую францию
и отдыхай, и не представляй ***ни.

По нехоженым дорогам ищет боя или бога,
непохожий ни на что вокруг,
он летит, порой по встречным, мимо станций бесконечных,
мимо пошлых лиц и грязных рук,
мимо правил, мимо пробок, мимо черепных коробок,
он взмывает вверх, ныряет вниз,
мир глотая жадным оком, недреманным, одиноким,
вечно вопрошающим — «what is…?»
Он мечтатель, он летатель, ветра юный подражатель,
с малых лет стремящийся вовне,
мимо скучных, мимо нежных, дикий, смелый, неизбежный,
снится он мне ночью в каждом сне.
Он — не спринтер и не стайер, он — воздушный лёгкий флаер
в мире, где царит капитализм,
просто жёлтый кум Листовка, оторвавшийся от стопки,
что у Мака раздавал киргиз.
Где помят, а где обоссан, вызывающий вопросы
у метлы у дворничьей. Она —
рраз! — смела, и нет спасенья, прямо в мусорный контейнер…

Так им всем и надо,
летунам.

Ночь тяжёлая, ночь проливная, приди, забери скорей меня
на ту улицу юности, где зеленеет трава,
где идёт мне навстречу торговец, торговец, торговец временем,
расставляет лотки и раскладывает товар.

Вот кукушки, веснушки, часики-самоходики,
скороходики также и множество разных чуд.
Он рассказчик, обманщик. Богат несказанно, вроде как.
С ним торгуюсь всегда и всегда за троих плачу.

«Забери мои слёзы, торговец, торговец, торговец временем.
Запылились девайсы за вечность, негоже. Такая вещь
пригодится в быту. А взамен… По рукам? Взамен дай мне
три луны и три дня. Две? Ну что же, две, значит, две.

Забери мой огонь заодно, ибо мне ни к чему горение
(пуще веры с надеждой на всякие чудеса).
И любовь мою тоже, торговец, торговец, торговец временем,
прихвати, но добавь мне три ночи и три часа».

Да, часы — это всё. Часы — вся моя уверенность
в новом «завтра», вся сила. Не дрогнет моя рука,
если не подведёт, не обманет торговец временем,
если видится цель и хватает в часах песка.

«Это я, снова я. Я подумала тут… зачем она,
если я — закалённая прочность, сплошная сталь…
Забери мою радость, торговец, торговец, торговец временем.
Дай ещё сто секунд. Отвернись и считай до ста.

Я тебе дам по темени где-то на цифре «семьдесят»,
нет торговли для тех, кто нищ, голоден и силён.
Я пришла попрощаться, торговец, торговец, торговец временем,
и, забрав твой багаж, оказаться вне всех времён».

Ночь тяжёлая, ночь проливная, до ручки и клавиш нервная.
И я слышу его, снова, снова: «А что взамен?
Что есть — цель? Что есть — смысл? И какою такою мерою
мерить их, взвесить их? Не испортился ли безмен?

Что есть время? И вправду оно так надо вам?
Сколько же их, времён? Им ведётся ли точный счёт?»
И глядит в мою душу с ухмылочкой плутоватою,
повышая свой ценник ещё и ещё, ещё.

Выключается свет, и приходит печаль.
Ты её применяешь, её примеряешь
к затвердевшим плечам и бессонным ночам,
и неверному тону расстроенных клавиш
чьей-то песней бестактной; гудящей слегка
голове и работе, что в тягость, не в радость;
и ко взгляду чьему-то, и отходнякам
после бурных веселий и яростных праздненств.
К страху перед прошедшим и тем, что грядёт,
и неважно, что: важно, что неотвратимо;
и к тому, что кончается час, день и год,
а ты там, где и был, не пройдя половины.
К замерзающей фразе ещё до конца
полустишия, павшей ещё до обрыва
кобылице; к тому, что ты если и царь,
то безмолвия царь, и не царь, просто рыба,
что оторван от всех, что твой крик и твой смех
тишины не нарушит, хоть рвётся наружу,
каждый новый в стене, каждый новый в тюрьме
и кирпичик, и ключ, замыкающий душу,
всё пригоднее делает мир для житья,
всё привычнее вид проходящего мимо.
Ищет мысль, ищет боль, ищет сущность твоя
и находит себе безнадёжно любимых,
забирает их в фокус протяжной тоски,
забывает себя, забывается словом,
пишет им в смс, ноутпад, молескин,
бесконечно чужим, нескончаемо новым.

Так приходит и так не проходит тоска.
Применяешь её к ограниченным срокам:
Даже если сожмёт твою руку рука
на прощанье, туда — ты пойдёшь одиноким;
и к потерям, которым потерянный счёт
столько тлеет в глубинах, и всё же не сгинет,
и к ушедшим навеки, и к тем, кто ещё
жизнь свою ли, твою, но покинет, покинет.
Так приходит она, измотав, истерзав,
ты ей болен мучительно, неизлечимо,
и, свой город сдавая дождям как слезам,
ты никак не поймёшь, что печаль — беспричинна
и что нет ей начала и цели; у мук
не бывает родильного, смертного ложа;
и тоскуешь ты лишь потому, по тому,
что ни вспомнить, ни даже представить не можешь.

Выключается свет, засыпай, засыпай,
в сновиденье себя от себя отсылая,
пусть блуждает по лестницам, крышам и по
облакам, раздвигая их призрачной дланью.
Оставляй что-то там незакрытым глазам,
и спроси, но потом, не сегодня, об этом
у того, кто чуть ближе во сне. И кто сам
непостижен, невысказан и неизведан.

Выключается свет… это текст-о-печали-два.
Мысль уходит в кювет, деревянная голова.
Но не хочется спать: ночь от ночи, день ото дня
вижу сон (просто сон) о преследующих меня:
дышат в спину мне часто, укуренно и хмельно,
все их лица — безлики, и все они — как одно,
спотыкаясь о корни, бегут, поминают мать,
и я знаю, что им никогда меня не догнать.
Я быстрее всегда, нелюдим, я такой один.
Вы — погоня. Что это значит? Вы — позади.
Смех звучит мой над вами, почти громовой раскат.
Но тоска цинциннатова в сердце, одна тоска.

Как тоска, я один. И передо мною — лес.
Все, кто был тем, чем я, пел, как я,
те в земле два десятка лет.
Лес шумит, окаянный, что окиян.
Я один, точно Каин, и зря я сюда полез.
Я один, точно камень в этом лесу чудес.
Но я здесь далеко. Глубоко, точно баобаб,
корни здесь я пустил и взрыхлил эту землю вдоль.
Ведь бегут — просто так. Оставаться — всегда судьба.
Здесь листвой я шумлю, это мой необъятный дом.

Я бежал, я устал, заслужил я бессонный сон,
неподвижность в награду за скорость, напор, надрыв.
Вот, я здесь. Я упёрт, я упёрся, могуч, весом.
Ненавижу теперь корабельно-ссыкливых крыс.
Всё движенье — ленивый и царственно мягкий взмах,
отсылающий пришлого в край, где живут племена нах-нах.
И покамест я здесь, здесь мой лес, всё, что я люблю,
ни аршина земли никому (ни-ко-му) я не уступлю.

Так приходишь вот вечером просто послушать музыку,
отдохнуть и расслабиться, день подытожив сложный,
волны радости где-то внутри всколыхнуть искусственно
от затылка до пят, до мурашек и мелкой дрожи.
Начинается так, продолжается так же: заняли
оркестранты места, всё в ажуре и всё в battuta,
меж струной и смычком счастье теплится несказанное
и готовое воплотиться через минут…

Но
ударяют литавры сверх меры и ожидания
в перепонки, и сразу же — бешеный визг гобоя,
и мелодия, что стремительно высвобождается,
не кантата, не скерцо, а что-то совсем другое.
Не кантата, не скерцо: но дикое, несуразное.
Замолчать бы, по новой, ведь можно пока, вообще-то.
Но назло дирижёру, гармонии, нотам, разуму
это что-то другое растёт и растёт крещендо.
Бьют по клавишам яростно, словно бы силой дьявольской
одержимые, пальцы вертлявого пианиста,
рвётся музыка, бесится, мечется, ускоряется,
рот сам собой открывается у певицы,
у глаза выкатывающей певицы
исторгаются звуки в бессмысленной атональности,
и ни один не может остановиться.

Я потеряла мой ритм, помогите, какая блоха меня…
Я — потеряшка, я плачу, не я — одинокость ноты,
что не находит ни выхода, ни дыхания,
что бьётся в вакууме о черепные своды,
я — потеряшка, где место моё и спрятаться,
хоть одну мысль, дайте мысль, с другой унисонную,
где же те фразы, что могут баюкать ласково?
Нет мне покоя, о Боже, я больше совсем не помню их,
нет мне здесь места, хоть заползи под кресло,
где ни ищи, никакой и ни в чём совершенно радости.

… Где ни ищи, а здесь больше не будет радости.

И мне всё равно: ведь это — уже не я.
Пусть в дыме жёлтом и запахе серы жжёной
рушится купол, не выдержав напряжения,
похоронив под собой оркестр и дирижёра.

Когда в глазах лопаются сосуды,
человек устаёт, очень хочет спать.
Дождь идёт уже третьи по счёту сутки.
Человек заключает с ним сделку, пакт:
«Если перестанешь, то, так и быть, я…
Если перестанешь, то вот тогда…»

Дождь идёт, отделен и самобытен —
о своём бормочущая вода.

О своём — как будто без смысла, втуне,
чувствуя себя, вероятно, кем-
то кричащим жалобно в пустоту «нет!»
на ещё неведомом языке.

Мне страшно, Боже, мне так тревожно
нипочему. Просто так, вообще.
Тревожней выдумать невозможно
всех этих ждущих меня вещей.

Вода по трубам и кровь по венам
бег заморозят. Мне страшно, страш…
Нерасшифрованным откровением
лежит неточенный карандаш.

Вот стол, торшер, вот часы и чайник.
И всё — в пространстве (незрима цепь)
как бы подвешенное случайно,
бесцельно (или не помнишь цель).

И это — словно бы в бочке всуе
гремят растраченные слова
задаром. Словно бы не рисуешь
и забываешь, как рисовать.

Пастораль выходит из моды.
Господи, скажи, где мне отдых?
Неужели это — из Твоих истин:
Мол, в могиле (да и только) я высплюсь?

За спиной оставив город и горе,
Я ныряю в Травное море,
В грандиозные зелёные реки,
И сухие стебли колют мне веки,

Не дают уткнуться в них носом.
Облетело, отцвело, скоро осень.
Есть ли где-то безотказное средство?
Скоро осень, а мне некуда деться.

Вот растёт метлица — легко ей?
В колоске и то нет покоя,
Ни в одном цветке нет покоя,
И в Твоём раю нет покоя.

Пастораль выходит из моды.
Пусть. Она врала мне про отдых,
Про особенность иных территорий
И зелёную траву
Словно море.

Дождь идёт и толпа народа.
От Фонтанки до Малой Невки
Город плещется в серых водах
Мелкой рыбой, в гранитный невод
Угодившей.
Ржавеют трубы,
В медь окрасив речную тину.
Город каменный скалит зубы,
Насторожен и ощетинен,
Неподвижен, суров, скульптурен,
Где с простенков в седых подтёках
Боги южные смотрят хмуро
И немыслимо одиноко
Через площадь как через время,
Сквозь дождя проливную призму,
Здесь бессильны, безвластны, немы,
Обречённые просто-жизни.

И, себя в запоздалый втиснув,

По ступенькам. Случайной блажью,
Предпочтя на секунду — с вами
Вместе — лица живых сограждан
Лицам, врезанным в жёлтый камень.
Протолкнувшись, посерединке
Очутившись — среди в новинку
Тёплых тел и движений мимик
Дико чуждых, далёких дико,
Вдоль проспекта прерывным брассом.

В скорбных стёклах — о люди, люди! —
Мне одно беспредельно ясно:
Этот город моим не будет
И ничьим. Слишком стылый климат:
Хоть ори, надрывая горло,
Он вовеки тебя не примет,
Город, любящий только мёртвых,

Погребённый под сводом тучным.
Но — залётный, пролётный мимо
Лучик-вылазчик, луч-лазутчик
Проскользнёт по лицу Фемиды.
И, как будто бы так и надо,
Следом высвободится Солнце,
Заструится по колоннадам,
Растанцуется, разойдётся
Переменчивой светотенью
По незыблемости искусства.
И покажется на мгновение,
Будто это — не так уж грустно,
Будто это — ещё не гибель
Обречённому всеми вами
Быть не с теми и не с другими,
А с колоннами и камнями.

На пустынной трассе расквасил нос
Чёрный «вольво». Станция Бесконечная.
И фонарь причудливо, как вопрос,
Задрожал, предутренне обессвеченный.
Ты куда? Двоящиеся стволы,
В косу заплетённые рукаветками,
Тянет жилы путь, как волынь, полынь,
Вдарит в нос дремотиной предрассветною.
Там, наверно, рухнул Иерихон,
Встретились, друг друга зазря приветствуя,
Скорый и пустой грузовой вагон,
Одичалый, бешеный, безответственный —
Всё, что так безумит, мотает, злит,
Всё, что так бессмысленно перекрашено,
Всё, что нужно — третий по счёту литр,
Всё — напоминающее неважное.
Я не я, я здешних не знаю мест,
Все мои дороги заполосатели.

В никуда протянутый жирный перст
Чёрного от копоти указателя.

Песня моя,
Ты жива ещё?
Не планета — жалкий земли клочок,
Не канцона — пара неверных строк,
Не баллада — траурный перебор
Дрезбезжащих струн.

Я не гот, дитя моё, и не гунн,
Но империй тоже здесь не видать,
Застилает взор только дым и гать,
Разглядеть за сопками не могу
Даже нас с тобой.

А чего уж там.

Как ты яростно мечешься под ногой.
Кто там топчет стоптанным сапогом?
Кто курлычет жалобно «день-дай-дом»?
И другую нелепицу — не поймёшь.
Ты, похоже, врёшь.

И, похоже, надо тебя в асфальт
Глубже, глубже, глубже, чтоб не достать,
Чтобы даже, блять, и родная мать.
Горлом кровь — и правильно, поделом.
До свиданья, судорог смертных, судного дня, до, до.

«День
Дай
Дом»

а я всё равно
утеку однажды,
тихо, невидно
сквозь стены пройду и пальцы.
и я ни перед кем не буду
объясняться,
извиняться.
как ни старайся,
ты меня не поймаешь.

время косой воды.
время замшевой, мокрой тучи.
время дворника,
парковой,
паркиной
чёрной спицы,
что вместит в себя разницу
меж всем твёрдым и всем текучим,
значит, время вмешаться во всё —
подходящее время
слиться

мягко,
плавно,
урывкой,
улыбкой,
больше
не вдаваясь в прощания и стенания,
как в падении листка объективно не видишь боли,
как в напеве дождя не услышишь ты «до свидания».

… вдрызг разбивая
жизнь искривившее
зеркало заднего вида,
не оправдавшись,
не примирившись,
не ощущая обиды.

Уходи, уходи, уходи.
Нету места. Ни вместе, ни вместо.
Паладин, аладдин — ты один.
Лампа сдохла. Уже не воскреснуть
Дивным снам, очарованным нам.
Уходи, уходи, уходи.

Видишь, путь выстилает луна,
И Рапунцель развесила косы.
Куда хочешь, иди. Где она,
Где матросы, а где альбатросы,
Папиросы, коралловый остров —
Куда хочешь. Успей до шести.
Уходи, уходи, уходи.

В шесть часов закрывают портал,
Окончательно, бесповоротно.
Петухи надрывают гортань,
Лезет жёлтыми пальцами в окна
Золотушное солнце. И кость
Станет слабой, неверной и ломкой,
И, в затылок вбивающий гвоздь,
День проснётся, толкучий и потный.
Да с такой ли волною в груди
Слиться с биоценозом болотным?
Уходи, уходи, уходи.

Вот, оставив на вахте ключи,
Без одежды, что вмиг стала лишней,
Ты тихонько крадёшься в ночи,
Но я слышу. Я слышу, я слышу.
Вот, уже по задворкам бежишь,
Вот, совсем утекаешь сквозь пальцы!
В тех глазах снова свет, снова жизнь,
Что давно разучились смеяться.

И со всех петербуржских сторон,
К центру мира — от самых окраин
Слышен топот босой по сырой
Мостовой и встревоженный гравий.
Вот и ты, вот и я, вот и все!
В полуночном отчаянном сборе,
Вот, по русой песчаной косе
Поднимаемся в небо и море.

Чу! Шаги у тебя за спиной,
Догоняют, погоня, погоня!
Сабли наголо! Выпад прямой,
Кто-то охнет, споткнётся, застонет.
Напоследок и ты победил,
Но с оружием кончено. Тише!
Что ты слышишь? Ты слышишь, ты слышишь:
Пароход запоздалый гудит
На прощание. Саблю оставив
Навсегда — в придорожной канаве,
Уходи, уходи, уходи.

Мысли, разветвлённые коридорами.
Сердце, похороненное за стенами.
И куда ни двинешься — там История.
И куда ни кинешься — там Вселенная.
По небу прожилками — утро раннее,
Утро разлинованно-безупречное.
И куда ни бросишься — всё там странное.
И куда ни дёрнешься — всё там вечное.
Не скрипеть диваном, не двигать кресло, не
Ворошить листы, нарушая линии.
В поле мира вспаханном или текстовом
Не сажать ни трав, ни чьего-то Имени.
Тихо ждать прихода — прихода Времени.
Замереть и втиснуться в незаметное.

… Спрятаться до полного забвения.
До самозабвения бесследного.

жара желтеет пятнами сквозь тюль
и плавит мысль, размякшую до срока.
и ветер пыльный шелестит «июль».
и люстра словно маятник для йога.

укусов комариных не чесать
и ран не трогать твёрдую коросту,
и капля падает раз в полчаса
в насыщенный жужжаньем гулкий воздух.

пойти закрыть на кухне старый кран —
уже поступок, даже оголтелый,
весь город, скомкав, схрумкала жара —
все террабайты мозга, тонны тела.

и деревянный молот языка
с усильем рубит щепки слов на слоги.
и по стене сползает таракан,
такой беспрецедентно одинокий.

Извините за беспо…
Госс-по-ди!
Ах, без стука нельзя?
Я знаю,
Что с фигнёю к тебе… с занозою…
Сделай что-нибудь — умоляю!
Набухает — гляди! — нарывом,
И, похоже, совсем бессрочная,
Жжёт и ноет, о, непрерывно
Днём и ночью, блять, днём и ночью.

За-за-за, но-но-но — заноза,
Неотвязным, тупым вопросом.

Говорят, мол, забудь и только,
Ведь не мина же, не осколок,
Растворится да выйдет с гноем
Ну, когда-нибудь там… весною.
О, да если бы был осколок!
Нож, вонзённый по рукоятку!
Не свербило бы так нещадно
От макушки до самых пяток,
Пусть со стонами и с кровищею,
Хвать! Но вытащила б!
Я бы вытащила!
Торжествуя свою победу
Над фатальностями… но это…
Надо думать, тянуть, метаться,
Изморочиться, исстрадаться,
И где я, где она? А поздно!
Я сама — целиком — заноза.
Доцарапав до воспаленья,
Среди ночи — бух на колени!
И молить, и давить на жалости,
Кто-нибудь, если есть… пожалуйста!

Ничего. Лишь фонарь в угаре
За окном. Никого не парит.
Плюнув буддам и кришнам в харю,
Вынимаю инструментарий
Свой подручный: ланцеты, ножницы
И сдираю, нах, вместе с кожею.
Обманула! Ха-ха! Избавлюсь я
Наконец… в предвкушеньи праздника
Аккуратненько так отслаивается…
Что же,
Легче тебе,
Красавица?

харе
ныть.
я сказала, харе
биться и рваться,
страдать и дуреть.
ступайте
где-нибудь в другом месте
выть про сердца
истерзанные,
испещренные
иероглифами кровавыми,
одинаковыми
и всегда корявыми,
клинками разлук израненные,
нераскаянно-неприякаянные.

смотрите!
сейчас покажу вам
своё суперсердце
одетое прочной, хорррошей, железною
кольчугой, в сраженьях добытою,
славой бессмертной покрытою,
как плод апельсиновый, спелое,
яркое, круглое,
зрелое,
страстью бессонно искрящееся,
жизнью бессменно сочащееся,
чаши глубокие под-став-ляй!
вина игристые на-ли-вай!
..могущее
отстреляться
ДЫ-ДЫЩ!
способное
накормить
пять тыщ!
и это
ещё не предел,
ходит ножками по воде,
представляешь?
и это — всего лишь игра,
… сердце, способное на-гора
выдавать вашу хмарь и хандру, и беду,
маету и еще какую-то -ту,
и томленье разбитого чувства,
ну, глядите:

——————

… а где оно?
пусто.

как-то в детстве, понять пытаясь
смутный смысл незнакомых слов,
я прочла вот такую надпись:

«закрывайте двери,
берегите тепло».

я не то чтобы испугалась,
но с тех пор так и повелось,
что в какие я ни отправлюсь,
перед взором мерцает надпись,
роковая такая надпись:

«закрывайте двери,
берегите тепло».

что же значит она?
усталость?
или верность — кому-нибудь?
непонятная очень надпись,
и загадочный очень путь.

я сижу и пою от нервов,
тра-ля-ля да пара-ру-рам.
жизнь моя, как той самой дверью,
разделилась на «здесь» и «там».

там — искрящейся манной домик
трёхэтажный мой замело.
здесь — усевшись на подоконник,
к батарее прижав ладони,
слышу, вьюга визгливо стонет:

«закрывайте двери,
берегите тепло».

и когда я родную душу
всё целую не в губы — в лоб,
кто-то шепчет мне, шепчет в уши,
кто-то мерзкий, чужой, ненужный,
так навязчиво, так недужно:

«закрывайте двери,
берегите тепло».

и едва я почищу перья,
встану радостно на крыло,
чтоб лететь, чтобы гордо реять
над землею вдвоём с бореем
(и с хореем)…
ты слышишь? двери.
двери… кры… закрывай… тепло…

разозлюсь, рассержусь однажды,
выйду, как властелин и лорд,
и навстречу ветрам отважно
крикну миру «хеллоу, хеллоу!».

только вот ведь какая лажа:
обойдут меня хмуро, зло,
ибо надписью — не бумажной
буквы светятся сквозь рубашку,
кровоточат нелепо, страшно,
обжигают, мешают. мажут
всех, кому их случайно
коснуться пришлось:

«закрывайте же двери…

я научилась просто, мудро жить,
ну и.т.д.
вы поняли,
я так же
хочу на все и сразу положить,
но получу —
одну большую лажу.
да, так же
вчасдуши-вночи
в себя
я ухожу, как прадеды в феоды,
готовлю локти,
в транспорты входя,
не дорожа любовию народной.
да, вновь,
презрев и сиги, и ментол,
глубокой ночью лезу в холодильник,
на шесть персон накрыв широкий стол…
(а, впрочем, вру: нас двое — я с мартини),
и удивляюсь собственному рту,
лопочущему что-то, как младенец,
и я в свою волшебную страну
такой же странный недовозвращенец.
и чувствую, весна
(апрель-капель)
уже грядет,
прекрасная,
чужая,
«уж если ты разлюбишь, так теперь» —
бессмысленно, но страстно повторяю.
и от цитаций вычурных тащась,
крещусь я левой, против всяких правил…

и в утренний,
по-блядски сонный час
какой-то из богов
меня оставил.

Не отличая диез от бемоля,
Обер- от полутонов, вариаций,
Непостижимая логика боли
В грудь запускает железные пальцы.

Шарит и щупает,
Ищет сердце,
Щелкает хрящики,
Рвет ткани,
А сердце сбежало,
Одевшись в серое,
Что-то еще
Пропищав на прощание,

Кажется, «караул!»,

И солнце погасло,
Как будто ветер
Так, между прочим,
Его задул.

Ночь.

Чу! Заерзали, зашебуршали
В самых дальних пыльных углах:
«Мы ни при чем! Нас сюда зазвали!
Облапошили!
Ох!
Ах!»

Мысли смылись.
Транслирует эхо,
Как по долине несутся, взмылясь,
Прочь.

Всё.
Никого.
Никого не осталось,
Смотрят пустые, черные окна,
Да на к себе полу мёртвая жалость
Слабо простонет и тотчас замолкнет.

Так
За окошко
В веселую бездну
Мир запустили,
Согнувши в дугу…

Последней сбежала прекрасная песня,
Птицей вспорхнув с цепенеющих губ.

Я живу
В одинокой каморке без света,
В ней четыре угла,
Но совсем никакого окна.
Первый — осень,
Второй же — зима,
Третий — лето,
А четвертый — моя вечно пьяная горе-весна.

Здесь я загнанным тигром
По кругу (точней, по квадрату).
И рычанье мое
Иногда переходит в слова.
Я ослепла давно.
Бьюсь о стенки башкою лохматой.
Этой боли ищу,
Чтобы помнить:
Я здесь.
Я жива.

Шерсть свалялась.
Видна розоватая кожа.
Слышу: время моё, громко чавкая, жрет пустота.
Мнится мне: если вычислить комнаты площадь…
Но я знаю, что звери совсем не умеют считать.

В голое эхо
Я вброшу свой выкрик мохнатый:
«Это я же, поймите,
я!
Я!
Я!
Я!
Я!
Я!
Я!
Я!»
…

________________

В гробовой тишине
Перепрыгнет еще одну дату
Беззастенчиво-красный
Квадратик
Календаря.

Я волшебница в серых кедах,
серый город – моя обитель,
весь; я в нём научилась ведать
раньше, чем научилась видеть.

Я чертила на листьях знаки,
отправляла летать по ветру,
мне никто не сказал – так надо,
но я ведала – это верно.

Вслед за тем приходила туча,
темнотой накрывая город —
я казалась себе покруче
иноземно чужих дамблдоров,

никогда не существовавших,
а я – здесь! В настоящих кедах
ворожу, управляя вашим
солнцем, счастьем. Бедой, победой.

Но, наверно, какой-то демон
затаил на меня обиду:
и однажды я разглядела,
что боялась всегда увидеть.

За распевами заклинаний,
слов старинных (и этим вещих),
то, чего никогда не знала,
я увидела – просто вещи.

Бесконечно глухие к зову,
в скорлупе, неподвластной вере.
И, цыплёнок смешной, ab ovo
я увидела: город – серый.

Листья – просто сухие листья,
тучи – просто густые тучи,
их сокрытых от глаза истин
ведунам не познать могучим

никогда. И не нужно тешить
зря надеждой себя. Всё – тайна…

Волшебства с каждым днём всё меньше,
ну, а скоро его не станет.

слушай, слушай:
в тот понедельник
без корсетно-вуальной помпы
я пришла умирать в метелью
занесенные катакомбы.
а когда-то здесь был фундамент
и под граффити — штукатурка.
нынче ж — пачка феназепама
и последние два окурка.
и на слое трехлетней пыли,
прежде чем — навсегда отсюда,
я под надписью «мы здесь были»
начертала: «а я здесь
буду».

Здесь не найдешь ты витражных стёкол
И переливов влекущих красок,
Это – удушье, гортанный клёкот,
Запечатленье ритмичных спазмов.
Я не поэт!

Я – угрюмый Хроник
Чуть порифмованных исступлений,
Я угощу вас бумажных стонов
Полным собранием сочинений,
Это —

Открытый сердечный клапан,
Кровь, прорывающая плотины,
Это хроники мягкой цветастой лапой
Плечи укутавшего палантина,
Я не поэт!

И меня не хватит
На три поколения пёстрых небылей,
Я – очумевший себя-писатель,
Мой Нихильбург!
Никого здесь не было!

Нету ни прадедов, ни наследников!
Я – самый первый последний автор!
Это хроники пальцев онлайн-собеседника,
Сонно печатающих «до завтра»,
Это —

Хроники странствий больного духа,
После какой-то там инкарнации,
Это хроники сумрачных взглядов кухни
Черным оком уродливой вентиляции,
Это —

Хроники долгих вскипаний чайника,
Чьим влажным дыханьем ладонь согрета,
Это Хроники Предрассветных Отчаяний,
Когда умирает последняя сигарета.

так нахлёстывает тишиной,
как волной, головы поверх
покрывалом тяжёлых вод
погребальным тяжёлый век,
встал спиной за все «нет» и «но».
доброго времени нет,
я — дно.

всё этим «дном» определено,
твёрдым трезвучием, говорят,
всё на поверхности — зыбь и рябь,
всё в глубине — в глубине темно,
если темно — то не видно дна,
если не видно дна — глубина,
если не видно, то всё равно,
доброе время ли, нет,
я — дно.

там, наверху, в золотом луче
волн перекатистых блеск и лоск,
на один миг голубых мечей
яростно громкий эффектный схлест,
и, как ни в чём, разнеслись опять
прыгать, друг друга ласкать, летать,
взвившись, кружа, в китовой фонтан…
вновь надо мной в золотом луче
ввысь возбурляющие вотще.

что мне? я дно, и на дно легли
тяжесть, осадок и соль земли,
самая горькая капля слёз
мира — моя сердцевина, ос-
тров и берег, и властво волн,
всё — лишь поверхность, блажная гладь,
гладь, куда чахленький анемон
розовый тянется, жаждет знать.
я же — я дно, и мне дела нет,
что там вздумается волне,
и за каким миллионы лет
плоскости режет настырный свет.

из глубины всё мало, смешно,
словно я стало бы вдруг луной,
а что бы и дну не побыть луной,
может быть, сколько лун, столько дон,
уши, заполненные водой,
слышат неслышный и тонкий тон,
звон,
динь-дон.
что бы нам, днам, не звенеть в ночи,
словно бы найденные ключи?
что бы ключам не сверкать на дне
в недосягаемой вышине?
на глубине заповедных чаш
прячась загадочно по ночам.

штормы и бури — изглубока
стали одной небольшой песка
линией донной потехи для.
дикие вопли: «лево руля!»…
но что мне правь и что левь — одно.
доброго времени net,
я дно.

доброе время наступит — да,
схлынет изменчивая вода,
и на заре, на исходе мы
жмурясь, предстанем пред лик луны.
жмурясь, та пристально обнажит
голубоватым сияньем — жизнь
нашу, безумную тайну, сам
первопричинный эдемский сад,
всё многоцветье подводных снов…
ну, а пока — а пока темно.

и нам под толщей веков и век
вовсе не нужен холодный свет.
тихий, предмирный, таящий сон
оцепенелость предвечных сил,
сон — не запущено колесо,
космос недвижен и так красив.
мимо несозданные миры —
сотни слепых безголосых рыб
призрачно мчат в закутки морей
в мощных течений борьбе, игре,
странной, не видимой никому.
не напрягайся. смотри во тьму.

ты ничего не увидишь там,
кроме того, что захочешь сам,
сам — безотчетную красоту,
выбери эту, а может — ту,
сам же придумай и угадай.
доброму времени будет «да».
что же ты видишь, когда темно?
да, совершенно. ты видишь дно.

__________

… пойдём
со мной.

А я буду жить ещё, единственно, бесповторно,
Раз тьму отменяет свет чувствительных мониторов,
Раз может оцифровать и в хроники зааплодить
Меня золотистый Мак, тепло его киберплоти.
Конечно, таким, как я, не нужно перерождаться,
На этих страницах веб мне вечно неполных двадцать,
Раз может один риквест всё, чем я дышала, вызвать
В формате эйчтиэмэль на белом экране жизни.
А я буду жить ещё, а я никуда не денусь,
Я буду кусать губу и биться башкой об стену,
Шептать «я тебя люблю», болтать, как всегда, немолчно.
Воздвигнутый монумент стоит нерушимо, прочно,
Постольку неуязвим, поскольку нерукотворен,
Рассказывая тебе про счастье моё и горе,
Пусть дух мой оставит мир и в прах обратятся кости,
А я буду жить всегда, покуда оплачен хостинг.

слышишь шум? там белые — красных,
или красные (не суть) — белых,
иль арийцы прочие расы
превращают в белое мясо,
или правые чмырят левых.
мне-то пофиг. мне же остаться
на ничейной полосе
глазами в небо.

с неба ангелы — в руках трубы,
и нахмурено чело грозно.
из открытых (вот зачем?) люков
чертенята поползли, суки,
все ко мне — ты чей, мол, апостол?
— не апостол я, а вовсе апостроф,
и ничей. не надо эмоций.
и вообще — уйдите от солнца.

подвалили ангелы с чашей:
— отвечай: ты наша, не наша?
а то выльем на башку чашу.
— ах, полноте, господа,
мне не страшно.
ну чего вы, право, как дети?
здесь звучит в ушах иной ветер,
здесь, качаясь на табурете
и зажав травинку зубами,
я сквитаюсь с вами и с вами.
— как же?
— ну, конечно,
словами.

так и повелось. отвалили
ангелы и черти. отныне
им плачу оброки за это:
в день лабаю пару куплетов,
вниз — один, другой — в эмпиреи,
после же — на солнышке млею,
на ничейной или повсюду
я сижу средь флуда и блуда
и ногой качаю, как будда.

— не надоело: вчера одно,
а сегодня опять говоришь другое?
вчера летала, а нынче вновь
ты талдычишь про бесконечность горя…
— эй! взгляни на этот стакан (баян),
он частично пуст, но частично полон,
и стакан один, как и жизнь одна,
и если кто-то пресен, то кто-то солон,
если кто здоров, значит кто-то болен,
жизнь с усмешкой дьявольской произвола
льет в стаканы это амбиваренье,
все зависит только от точки зренья.
ну смотри, коль можешь еще смотреть,
коль стеклянной правдой глаза не режет,
знай, вкуснее делает — в сотни — снедь
неуемный голод, снедавший прежде,
для чего так — выдумай, милый, сам,
но без стен бы не было счастья двери,
и звучит мощнейшая из осанн
лишь когда уже ни во что не веришь,
мысль о солнце прячет любая ночь,
и нирваной пахнет смертельный ужас,
и никого сильней не толкаешь — прочь,
чем того, кто безумно,
безумно нужен.
да, фиалке снится в ночи — букет,
и цветок ее — в ожиданьи вазы,
он прекрасен, ибо он чует смерть,
и ты рвешь его, ибо он прекрасен.
так — жадно дышишь, живешь, познав
невыносимую скоротечность,
так что все нормально — идите на,
здесь нет ни капли противоречья.

Я — весьма румяный и крайне круглый,
По миру катаюсь, и это круто,
Не воспринимайте всё слишком грубо,
Не зовите маму, ругаясь: «Ну блин!»,
Никакой я вовсе не блин,
Я — бублик.

Мой соперник с именем очень тайным
Бублика мечтает оставить крайним,
Где печён, мол, да из какого теста,
Для какого общества, неизвестно,
Подгорела корочка, мол, смотрите,
Что курил испёкший тебя
Кондитер?

Бублик — он, конечно, обид не помнит,
Бублик — он вообще чрезвычайно скромный,
Чужд ему и комплекс наполеонный
(Или там другого какого торта).
Бублик неспортивен. Все виды спорта
(Меряние формой, размером, сортом)
Прогулял он в злачных изделий школе,
Бублик Бульбыч — вольный,
Гуляй-по-полю.

Бублик — сам по сути есть ноль и nihil,
Где он ни катайся и как ни прыгай,
Нолик бесконечный, округлый, гладкий,
Пустоту дающий в сухом остатке.
Бублик — знак движения кольцевого,
Бублик — всё на свете,
И это клёво.

Новоиспечённо-извечно-свежий,
И ничто, и всё он в себе содержит.
Чем же быть, вот в чём весь вопрос, проблема:
Пустотою или же
Обрамлением?

Про себя я знаю: мне — быть овалом,
Без которого не существовало б

Ничего.

… Для ядерных испытаний
Через миллионы лет звездопадом
Прилетят сюда инопланетяне
С щупальцами синими — всё как надо,
Где-нибудь отыщутся наши клетки,
Наши сути выведут из пробирки,
И тогда в седьмом глазу ассистентки
Отражусь я — бубликом,

А ты — дыркой.

Может, я писала бы чаще, проще,
да не привлекают меня слова
сами по себе. Ничего нет в строчке,
высохнут чернила — она мертва
(ради строчки — лучше купи букварь).
Я же — очарованный пленник Замысла.
Данный текст — об этом же,
если вам
нужно 301-ое
доказательство.

«Нет цветов других: только белый с чёрным».
«Нет знамён других: только это знамя».
«Нет поэм, возвышенно-утончённых,
Ничего, что вечно пребудет с нами».

… Моё сердце — бухгалтерская отчётность,
книжка в клетку
с числами,
именами.

Я хотела камни и горы двигать,
В сапогах пройтись по морям глубоким.
Да, всё, что осталось мне — это книга,
Да, всё, чем я стала — столбцы и строки.

Книга сердца, новенькая как будто —
Запечатлены все дела, все лица —
Ни добра, ни зла не хранит подспудно,
Только на ветру шелестят страницы.

И не оставляет на ней рассечин
(Или там — сочащейся алой кровью
Раны) кем-то брошенное словечко,
Чьё-нибудь бесстыдное голословье.

Чья-то блажь, к примеру, «уйти-остаться»
В ней не отзеркалит прощальным гимном,
Никаких каких-то там инкарнаций
Тяжесть не висит на ней, точно гиря.

… Твёрдый фолиант, не обложка — панцирь.
Книга, непохожая на другие.

С ней я никогда не сопьюсь, не спячу,
Книга — не простая, а деловая:
В суете рабочей, викендной спячке
Я её почти что не открываю.

Память не нужна мне как таковое:
Я принципиально не загоняюсь,
Я люблю смеяться и разговоры
До утра; то мяч во дворе пинаю,

То читаю Диккенса или Кинга.
Время терпит. Мир не такой огромный.
Друг ли, враг ли, знай:
моё сердце — книга.

Пролистаю —
вспомню.

Сосуществуют в мире как на войне
Лучшая «Я» и худшая «Я» во мне.

Худшая «Я» работает за троих,
Мыслит за сотню, глаголет за всех немых,
И отражается жизненная гроза
Неугомонным блеском в её глазах.
Худшая «Я» — в венке из шипящих роз.
Худшую «Я» увидеть вам довелось
То безответно рыдающей на крыльце,
То с беззастенчивой радостью на лице.
Худшая «Я» — таран, острие локтя,
Худшая «Я» — кавайней кавайных тян,
Худшая «Я» — летит по кольцу «ниссан»,
Худшая «Я» — вращение колеса.
Позже она, приняв подходящий вид,
Вам признаётся в ненависти, любви,
Пишет в блокнотик, напялив очки без линз:
«Жизнь как игра, а игра, несомненно, жизнь».
Худшая «Я» старается для других,
Кстати, она написала и этот стих,
Худшая «Я» — метафоры тонкий шарм,
Рифма, два смысла, причёска, диплом, душа.

Худшая «Я» размножается в зеркалах
Тысячелетья, и несть двойникам числа.

Лучшая «Я» поит древо живой водой,
Хоть и не ждёт от него никаких плодов,
Чужды ей все ожидания и мечты,
Лучшая «Я» — размыты её черты —
Осуществляет не замысел свой, а долг,
Лучшая «Я» — мой кров и всегдашний дом,
Где тишина и музыка не слышна,
Лучшая «Я» единственна и одна.
Лучшая «Я» — свеча и застывший воск,
Лучшая «Я» не думает ничего,
Но почему-то упорно из года в год
Древо её разрастается и цветёт.
Лучшая «Я» не фигачит потрясный «look»,
Лучшая «Я» — осязание, взгляд и слух,
Лучшая «Я» наблюдает и то, и то.
Лучшую «Я» никогда не видал никто.

Лучшая «Я» не знает, что значит страх,
Лучшая «Я» не планирует умирать.

Выйти бы ей хоть раз, закричать «отбой!»,
Дав наконец этой, худшей последний бой,
В белом венке из правильных, нужных слов,
Ибо добро всегда побеждает зло,
Ибо есть тысячи веских на то причин,

Но, как все лучшие, лучшая «Я» молчит.

Я – просто на планете среди планет,
я просто так зашла сюда погостить,
запомнила, когда увидала свет,
и кто в какую веру меня крестил,
запомнила, на что откликаюсь «я»,
запомнила лицо своё и манер,
запомнила, откуда моя семья,
на чьей сражаться буду я стороне,
запомнила, когда и на чьей груди
висят вериги или же ордена,

но (несмотря на то, что мы победим),
я помню: это всё — не моя война.

Аз есмь биологический механизм,
себя сознавший за миллионы лет,
я просто гость, я странный пришелец из.
Я – просто человек на чужой Земле.
Я помню: очень скоро мне уходить,
и мне себя не жальче осенних дней.
Да, нравились мне радуга и дожди,
но не скучать же, правда?… Нет, страха нет.
И только Ты – на пир пригласивший нас.
Я можно попрошу Тебя об одном?
Когда пора настанет рубить канат,
не дай мне ни на миг позабыть о том,
что я была – лишь гость на Твоей земле,
что Ты сновидишь адовую тоску
и что на самом деле мой пистолет
приставлен был к придуманному виску.

В праздник серых кошек, ночных котил,
Где нет места даже самой луне,
Я ищу ту лестницу без перил,
Я блуждаю в поисках, как во сне:
Девочка, которую я убил,
Там лежит задумчиво на спине.

У подножья лестницы без ковра
Спит, как проспала в темноте всю жизнь,
Распростёршись, будто бы здесь кровать.
Только чуть-по-чуть серебрится мысль:
Виден след ковровый, ещё кровав,
Видно: я столкнул её прямо вниз.

Видно, что румянец сойти ещё
Не успел в серебряной темноте
С круглых, точно яблоко, спелых щёк,
Я же — бледен, худ и похож на тень,
И моим ступеням потерян счёт,
Если упаду — далеко лететь.

Или просвистеть похоронный блюз,
Вглядываясь в личико мертвеца?
Взгляд мой — лунный луч, серебристый ключ:
Копия точна с моего лица.
Только спит она. А вот я — не сплю
У подножья лестницы без конца.

На вершине лестницы будет день.
Вместе — поднимались, я — поднимусь.
Предпоследняя и моя ступень,
Выше ничего, да и ну и пусть.
Вот наш дом! Без крыши, дверей и стен.
Только ты боялась. Я — не боюсь.

Екатерина Ликовская
2012-2016