СТРАНА ХИМЕРИЯ

---

СОДЕРЖИМОЕ

Песня сказочников
Сказка о страннике
Песня о стране Химерии
Сказка о пустом городе
Сказка о Розоострове
В неоткрытой вселенной…
Ручей
Лилия
Скандинавия
Пингвины
Сказка о небесном отряде
Рыбьи глаза с поволокой вселенной…
Боевая песня
Громкая Гавань
Сказка о Самозванце
Метельная
Весна и Зима
Лес
Молитва
Рождественская избушка
Сезам и Грош

Мы пришли из сказки, недетской сказки,
в кровь и плоть купили билет обратный.
С ног до головы в типографской краске
мы — вернулись,
вы — нам, скажите, рады?

Что я вижу? Чопорную сутулость.
Что я слышу? Ропоты недоверья.
Погрози мне, враг, пистолетным дулом
и ступай-ка спать, да покрепче — двери.

Мы пришли из песни, весёлой песни,
песни белозубых, нахальных, юных,
в этой песне — всё, только снам нет места,
кроме тех, внушённых котом-баюном.

На горячий лоб ниспадают патлы,
и в глазах сверкает бессменный павер,
слушай: звёздный флот наш на поле ратном
одержал победу вблизи Центавры.

Мы шли долго, раны считать устали,
путь наш был опасен, неочевиден.
Но мы здесь. Теперь мы подобны стали.
Мы портал открыли, мы вместе выйдем.

Что я вижу? Взглядов сапфир и яшму.
Что я слышу? Древки стучат о землю.
Что я знаю? Здесь обитают наши,
те, кто только сказкам и песням внемлет.

Мост уже построен — нужны лишь ноги,
где горит огонь — нужен только факел,
где течёт река — там нужны истоки,
так всходи на борт, так поднимем якорь,

и долой сомнения и опаски!
Мы по горло сыты реалью пресной!
Мы пришли из сказки — вернуть вам сказку.
Мы должны быть песней — мы станем песней.

Вольный изгиб дороги, волны седого моря, милая сердцу чуждость края, забытый дом,
Геометричность поля, метафизичность мысли, в светлую даль плетётся ровный узор следов,
Странничий крепкий посох, твёрдость усталой воли, бродит по новым тропам прежде, сейчас и впредь
Он, преодолевая множественность барьеров и среди них – который все называют «смерть».
Путник взошёл на гору и ожидал паденья, но его подхватила нежность незримых крыл.
В миг, бесподобный прочим, он пролетел над миром и пробудился в дюнах, и никакой горы.

Злобный изгиб дороги, тяжесть тоски по дому, проклятая пустыня, выжженные леса,
Жерла вулканов, ало вытянувшие губы, в гибельном поцелуе тянутся к небесам.
Сбитые в мясо ноги, инерционность шага, неугасимость жажды, выпотрошенность дум,
Странник идёт – так надо, пересекает море и покоряет горы, шепчет: «найду, найду».
Только на их вершинах не пировали боги, и на расспросы пальцы крутятся у висков,
Но существует где-то эта Гора-царица в шапке, обитой мехом вечных своих снегов.
Но существует где-то место, что нас встречает радостной, звонкой явью, схожей с волшебным сном.
Невыносимость счастья, непредставимость счастья, знать о котором смертным, видимо, не дано.

Ночи длинные, ночи нервные,
Ночи — чёткий счётчик дневных потерь.
А мы пойдём сегодня
В страну — Химерию.
От всего, от всех — от людей, идей,

Слышишь — плеск весла по речной воде?

На границе нас встретят войска галерные,
Постреляем их и войдем в лиман.
Это такая страна — Химерия,
Погуляем и вернёмся по домам,
Погуляем и, конечно, — по домам.

Мы потопчем землю химерно-мягкую,
Походя присвоив себе её,
Одной левой справимся мы с Бабайкою,
С Бармалея шапку и спесь собьём.

Скрупулёзно воду и твердь измерим мы,
Нанесём на мапу — точней всех мап.
Да, это такая страна — Химерия,
Погуляем и вернёмся по домам,
Погуляем и немедля — по домам.

… По холмам, за линию горизонтную,
Пеньем горловым соловьёв глушить,
А затем уставшие, очень сонные,
В предрасветной вересковой тиши

Мы усядемся под высоким деревом,
Белый хлеб с тобой разделим пополам,
Ведь это такая страна — Химерия,
Погуляем и вернёмся по домам,
Погуляем и — скорее! — по домам.

_____________________

Видишь —
камушки
черепашками
лапками шевелят,
тронь — убежит.
Всё-то здесь бумажное,
всё — не страшное,
всё — живность,
всё — жизнь.
Всё — зверушки белые
и проворные,
всё-то им неймётся,
всё рвутся — вдаль,
а хочешь,
мы — тропинкой за ними горною?
Хочешь, мы найдём их
по их следам?
Что долина — станет в секунду городом!
Тихий плот — а хочешь, в секунду — флот?
Что речушка — станет огромным морем и
Одеялом тёплых прозрачных вод
Будет обволакивать мягко, нежно,
Когда мы вернёмся ещё раз ночью
В эту вот страну — если ты, конечно,
Только если ты
захочешь.

_____________________

Там одна наука, предельно точная:
Я + Ты — равняется целый мир,
Светят и горят до утра, полночные,
В нём звезда Ойле и звезда Маир.

Ты ответь: хоть капельку веришь?
Веришь мне?
Ты пойми, что я не сошла с ума.
Просто это такая страна — Химерия,
Погуляем и вернёмся по домам,
Погуляем и, как прежде, по домам.
Погуляем и — не бойся! — по домам.

По равнинам чёрным
— горелым мясом
был пропитан воздух —
мы шли и шли,
мы хотели пить,
мы хотели сдаться,
мы устали,
вывалялись в пыли.

Наша цель близка,
но лишь те, кто зорок,
видели её впереди. И вот
мы штурмуем город,
старинный город.
Мы штурмуем город,
а в городе никого.

День за днём
в мучительном ожидании
мы слонялись вдоль
неприступных стен,
громогласно споря,
чертили планы
и, за неимением —
больше — тем,

мы сражались в поле
уже друг с другом,
мы мочили всех,
кто перечил нам,
мы рубили головы
им от скуки,
и от скуки жертвовали богам.

Только он стоит,
ненавистно-гордый,
сам в себе всесильное божество,
и мы всё штурмуем,
штурмуем город,
мы штурмуем город,
в котором нет никого.

Наш обоз — оружие тысячелетий,
гладиус, рапира и длинноствол,
ятаганы, кортики и мушкеты,
но зачем?
ведь в городе никого.

Наши кони — дикий пустынный норов,
наше войско — первое из всех войск,
только что нам в этом?
Ведь это — город,
где извека не было никого.

Мы сожгли окрестности, взяли форты,
мы питались чёрной сухой травой,
корчили беззубые злые морды
городу, в котором
нет никого.

Мы воняем падалью,
потом, кровью,
мы устали,
вывалялись в грязи!
Но мы до сих пор
осаждаем город,
город на вершине,
на небеси.

И трещали кости,
и рвались мышцы,
и бревно выскальзывало из рук,
мы сооружали
толпой баллисты,
мы всем миром строили виадук.

Мы сроднились с ним,
став землей и прахом,
став одним дыханием,
прочь — из тел!
И когда летели
за стены — ядра,
каждый,
каждый, каждый
из нас
летел.

В каждом, каждом сердце
огонь клокочет,
блеск сухой в глазах:
«я еще живой!».
Понимаете, нам
нужен очень-очень
этот город, в котором
нет никого.

Потому что мы
уже не вернёмся,
наши души носят
его печать.
Мы возьмём его.
Не теперь, так после.
Это знают те,
кому надо знать.

Мы возьмём!
Пусть только немые камни,
что манили нас,
что так пели в нас,
и на них затем
начертаем сами
наши неизвестные
имена.

Розоостров, пресиняя пустота.
Тонкой плёнкой стянутый зеленец
Заповедных вод и заветных тайн,
Беглый парус, дремлющий в тишине.

Разморённый, что розмарин, пролив
Солнцем, синевой от него укрыл
Край плавучих роз и плакучих ив,
Белых глыб и зыбких летучих рыб,

Никогда не видевших гарпуна
Между скал, запрятанных под водой,
Где хранит бессонная глубина
Вечный сон осужденных ей судов.

Там, на Розоострове, ни души,
Ни пальбы, ни дыма — но ходит слух,
Мол, живут там эльфы, что спят всю жизнь,
Спят, рождаясь. Спят, испуская дух.

Спят под мягкий транс молодой волны,
Спят под скрипку дряхлую у корней,
Спят и полстолетия видят сны
О любви и песнях, и тишине.

Дева — точно розовая заря,
Муж — как яркий полдень. Рука в руке,
Словно сны их шепчутся, говоря
На скупом, неведомом языке.

И стремит отчалившийся челнок
К ним, туда, под тень Головы-Горы,
Где танцуют, не применяя ног,
И летают, не применяя крыл.

И Гора сплывает. Лесной тропой
В диком цвете пляшущего огня
Вьются сонмы снов — ты ступаешь по
Их пересекающимся теням.

Точка мира, карты которой нет
И не может быть. Не бывает «наш»
Розоостров — каждому свой портрет,
Розоостров — каждому свой пейзаж.

… Может быть, мне удастся хотя бы раз
Побывать на таинственном берегу,
Где любуются, не открывая глаз,
И целуются, не разжимая губ.

В неоткрытой вселенной ещё, где живут фантазии,
нынче снежная буря, и надо сказать о том,
как ползёт Белый Змей, величавый до безобразия,
отмечая извилистый путь ледяным хвостом.

Но об этом потом. Да и слушать об этом надо ли?
Если нет до сих пор ни одной из координат?
Мы искали веками и в снег, обессилев, падали,
рассуждали, молились, никак не могли узнать.

… В недоказанном мире к Долине пришёл Рассвет, они
обнялись, обменялись цветами, шепнули свои слова,
было много лучистого, чистого, беззаветного,
как тот край, что всё видел, мог бы не существовать?

Мы вернёмся туда, ураганом большим заверчены,
нерассказанной сказкой до дрожи потрясены,
и пребудем за пазухой у синеглазой Вечности
в фантастическом мире, где оживают сны.

Золотая долина,
палящее
вечное Солнце,
говорливый ручей
серебрится и катится,
вьётся,
он рисует пейзаж
из причудливых,
нервных извивов,
исчезая вдали
под горою седой,
молчаливой.

И весна за весной
у ручья того, в мшистом овраге
я пригоршнями черпаю
радость – студеную влагу,
на прибрежных кустах
повисают слепящие искры,
на коленях песок
оставляет узор золотистый.

О, напиться, уйти –
нет, простите, но я не согласна!
Я хочу унести
с собой эту блестящую ласку,
я хочу – целиком…
я хочу, чтобы больше и больше,
чтобы стало – моим
всё, что было мучительно общим.

Но весна за весной
умирает по капле надежда,
мои цепкие пальцы
воды – никогда не удержат,
всё равно утечет
между пальцев и строк — и не дуйся,
оставляя в руках
мириады сверкающих бусин.

И мелькают в глазах
серебристые мелкие рыбки,
и ныряют назад
в дом свой,
трепетно-сладостно-зыбкий.
Всё сидеть мне и ждать
так упорно,
назло,
поперечно,
вот алеет вода
и на землю спускается вечер.

Машинально слежу
я за тенью дрожащей и длинной
и счищаю с ладоней
липучую вязкую тину,
может быть, наконец,
под шептанье уснувшей природы,
что-то вздрогнет во мне,
и шагну я, зажмурившись, в воду.

И обнимет меня
моё счастье, и цель, и стремленье,
и подхватит меня
с бесконечной любовью теченье.
Всё моё!
Навсегда!
Я, отныне — ручья принадлежность,
поплыву в темноту,
в мягкий сумрак,
прохладную нежность.

Таинственный сад, приоткрыта дверь.
Нетронут, не смят, не скошен.
Блуждаю я, прячась в густой траве,
По вымышленным дорожкам
Походкою осторожной.

— Что ползаешь, крадучись, в темноте?
Что — так неустанно ищешь?
Ты вор ли, охотник, садовник?
Где
Выслеживаешь добычу?
Какой ты пленилась дичью?

— Не вор, не садовник-охотник, но
Все сразу. Пришла сюда я
Украсть и забрать (чтоб навек — со мной)
Незримую миру тайну,
О ней я всю жизнь мечтаю.

Мне снится тончайший прозрачный лист,
Цветок невозможно белый,
О где ты, о где ты — о отзовись!
О лилия бела… bella!

Плевать мне на сочную сладость роз,
Их томный, тягучий запах,
О, дайте рассветную свежесть рос,
Застывшую сонной каплей
На стебле холодном, гладком.

Когда я найду тебя… о, когда
Найду? Как гласит легенда,
Твой хрупкий, трепещуще-гибкий стан
Сломаю без сожаленья.
Счастливейшую из пленниц,

Тебя унесу в одинокий скит,
Поставлю, в сознаньи власти
Целуя дрожащие лепестки,
Тебя в золотую вазу,
Укрыв от чужого глаза.

И буду сидеть, на тебя смотреть
Безмолвно, бездвижно, пьяно.
Когда же поблекнет твой скромный цвет,
Когда лепестки увянут,

Тебя засушу я, своей мечте
Покорная бессердечно,
Тебя положу меж страниц — и тем,
Разрушив, увековечу.

Не думай с тоской про своих сестёр
Прекрасных и обречённых,
Там — червь уже знает про их позор,
Там — их оскверняют пчёлы.

Неужто неясно, что ты на них
Ни капельки не похожа?
Царевнам нельзя в чернозёме гнить
И лилиям делать то же,
Как помнишь, совсем негоже.

Мы пойдём с тобой в королевство сна,
есть страна, нехоженая страна —
север,
ветер,
призрачный жёлтый свет
миллионы лет.

Не земля — зазубренный край земли.
Не стихи — а вывалянный в пыли
древний свиток, стёршееся заглавие:

Скандинавия.

Это крови глас, голубее льдов,
песня, разнесённая от и до
озера, сливающегося с землёй,
тундры, разливающейся водой,
и неотличим горизонтный срез
от небес.

Только ширь и гладь — взглядом не объять.
Да, сюда Пространство уходит спать,
Snedronningen сама здесь ему постлала
белое волнистое одеяло.

Тишина — на тысячи миль вокруг.
Здесь сердцебиение — лишний звук,
здесь мала любовь, здесь ничтожен страх,
здесь одна божественная игра

холода, лучей колесо внутри.
Застывай, не чувствуй, смотри, смотри,
ты прекрасен в этой оправе льда.
Нет, то не мороз обжигает, а

то дыханье дремлющих здесь широт,
то сама страна — белоснежный кот
во клубок свернувшийся, умный Лаппи
распускает лапы.

Не противясь ласке его когтей,
ты узришь небесных цветных затей
круговерть, танцующую вприсядку:

«Отгадай загадку».

Миллионы лет, миллионы строк,
как покинул я ледяной чертог,
я давно забыл мои льды и снѣги:
из варяг — в греки.

Врос корнями в сей чернозёмный край
и посеял хлеб, и построил рай,
не заменят мякотного тепла мне
земли зеркалайнен,
неболайнен,
морелайнен.

Но нет-нет (не верящим в чудеса)
промелькнёт во сне — не замечу сам —
из страны, где дуют четыре норда,
кошачья улыбка фьорда.

Если пингвину случается упасть на спину, он уже не может самостоятельно подняться. В Антарктике существует даже такая профессия — «переворачиватель пингвинов» — человек, который поднимает упавших птиц, засмотревшихся на небо или пролетающие в облаках вертолёты.

Говорят, что пингвины
большие трусы,
говорят, они
никогда не дерутся,
никуда не рвутся,
но всё не так.

У пингвинов одна большая беда
и один-единственный страх.
В антарктических льдах,
где одно измерение —
горизонт,
вертикальное положение —
это жизнь,
достоверности, правильности
оплот.
ну, а если упал —
то пиши
пропал.

Год не рыбный.
Одни холода,
голода.
Льдом окован залив.
Морская коса
им подвязана крепко.
У кромки льда,
построившись в ряд,
молчаливо, торжественно
птицы стоят,

всё стоят и стоят,
и глядят
в небеса.

Там, вверху, кружение,
ослепление,
где Вожак Летучий
беззвучно
тонет
в золотистых глыбах,
багряных прорубях
заживо.
И кажется
на мгновение:
лучше нам нырнуть
в этот тихий омут,
и достать в нём вкусненького
чего-нибудь.
Может быть, не щуку,
хотя бы окуня.
Может, не получится,
а попробовать?

И вот,
не заметив:
уже не так
что-то,
птицы рядом
рядком лежат.
На краю Планеты,
на кромке льда
всё глядят, глядят и глядят.
Глядят.

Раньше было можно
стоять, смотреть,
можно было вниз
опустить глаза.
Непривычно:
выбора больше нет.
Выбор — высота,
высота и смерть.
Отвести нельзя.

В птичьих,
обречённых уже телах
смутным вздрогом,
памятью родовой:
как когда-то,
крылья раскинув,
вплавь
по высокой волне
световой
наверх,
надо всем, выше всех
и куда-то совсем
в невозможное,
для пингвиньего разума
сложное.

Весеннеет.
Весна, шестилунно-робкая,
антарктически медленная.
Опять
тают льды.
И пингвины выходят к проруби.
Любятся,
охотятся
или спят.
Или грезят.
В небо глядят
и падают.
И так было и будет
года и века
до Больших Холодов,
до Дождей и Великой Радуги.

До Второй Зимы,
до скончанья витка.

Отряд выходит в ночь на горний город,
На бой, на оголтелый вражий сонм,
На путь-дорогу, на штыки, на горе,
На мягкую траву, на чернозём,
На свет в бойницах древних бастионов,
На шорохи засады по пути
Среди непойманных хамелеонов
И стрекота кузнечного среди.
Среди дремотных тропок-невидимок,
Изящно схожих в центре, где звезды
Горит ещё неназванное имя
На сумрачных скрижалях тьмы, ух ты.
Среди ложбинок, выхваченных светом,
Среди озёр сверкающей воды,
Где еще в полдень пятеро естетов
Глядели в ночь, блюя от красоты
В благоуханьях фразовых букетов
В соцветьях снов улов колоколов,
В сплетеньи звездном муторного бреда,
В константности отсутствия голов.
На всё — и на клубок блестящих нитей
Предгрозовых, вершины дальних гор,
Отряд выходит, чтобы победить и
Втоптать их в грязь железным сапогом.
На росы, в чаще мреющие, прея,
Согласным кличем, хоровым «ура»
Отряд выходит в ночь на эмпиреи,
На розовый благословенный рай.
На серебро форелей в горних реках,
На золото горячих куполов,
Хрустальных сфер, сияющих извека,
На темноту вначале бывших слов.
На это всё точу я меч и зубы,
И жесточайший голод до побед,
Я все сокровища возьму, возьму оттуда
Себе, тебе — но более тебе.
Выходит в ночь удалая когорта,
Но верь, недолгим будет смертный бой,
Вот мы займем ещё ну два-три форта,
А после — сразу же к тебе, домой!
Но вверх копыта чёртовы взлетают,
И память уползает, как змея,
И города нас радостно встречают,
Бросая в воздух лепестки огня.
И путь наш — выше, выше по ступеням
Смыкает плотный воздух за спиной.
На новое, без слов, столпотворенье
Отряд выходит в ночь, выходит в ночь.
Мы космос огласим победным воплем,
Лишив ленивых ключников ключей.
А что во сне я вижу чей-то облик —
Так я уже совсем не помню, чей.
Уж древа сень ночлег сулит нам горний
И ванну с кровью мёртвых ежевик,
И ветвь качается зелёным и холодным
Высоким знаменем Живущих-Без-Любви.

Рыбьи глаза с поволокой вселенной,
расплескавшиеся внутри
межзвёздные озерца,
позовите меня,
станьте по колено мне,
смойте пыль городов с моего лица.

Что-то слишком к этой земле приклеилась —
не хватает камня для пущей верности —
разорву сплетения пут, имею власть,
и рвану наружу,
и вверх — с поверхности.

Как же мне она надоела, гос-спо-ди,
плоская двухмерность, где даже эха нет.
Ведь росли же крылья мои не просто так,
и не зря мне кто-то кричал «поехали!».

Будет нам сверкающий остров выделен,
там ты ждёшь меня, там, пройдя сквозь тернии,
там ты… ждёшь. Там скажешь: «Давно не виделись!».
Ведь ещё не всё?
Ведь не всё потеряно?

… А Земля катилась зелёным зёрнышком
вниз (во сне — и сон этот был особенный)
с тех высот, где песни поются горние
и ничто не кажется нам высотами.

Конский топот, щёлкающий затвор:
целит метко — вчерашний рыжий.
Меньшинство становится большинством,
чтобы выиграть.
Чтобы выжить.

Станут сотней десять лихих ребят,
если десять — друг другу братья.
А безумно верующий в себя
человек —
человек в квадрате.

Математика битвы, сквозь пыль и дым:
— Что евклиды нам, пифагоры!
Здесь когортой становится вмиг — один,
если стоит один —
когорты.

Меньшинство становится большинством.
Не грозя, но предупреждая:
— Бойся одиноких волков, потом
собирающих —
больше стаи.

Благородный — возьмёт золотой венец,
удовольствуясь этой честью.
У забытых, отверженных — чести нет,
и приходят они
за местью.

И дай Боже не встать у них на пути,
на пути — у вчерашних лишних,
оставляющих, где довелось пройти,
только слёзы над пепелищем!

Что, купил тебе власть прорицатель твой
гороскопом да зодиаком?
Большинство становится меньшинством
с побледневшим за сутки флагом.

Не убий, не кради. Не создай меньшинств.
Не дели на себя и прочих,
если хочешь царить. Или просто — жить.
А ты, вижу, как будто хочешь.

Кто пустыней выжжен, сухим песком
Годы умывается, утираясь,
Чей погонщик с жалостью не знаком,
Кто на середине дошёл до края,
Кто водою грезит и по воде
Возмечтал ходить, отказавшись плавать —
Добро пожаловать, братья,
здесь
Наша Громкая Гавань.

Здесь нам вдарит в ноздри густой, сырой,
Запах. В мутной жиже гниют лоханки
Для лохов, жужжат, что пчелиный рой,
Отзвуки забористой перебранки.
«Гренки, семки, пиво, ром, бром, душа!» —
Азиат, ославленный вечной славой,
У трактира, зычно — добро пожаааа…
В нашу Громкую Гавань!

Говорит здесь всё, говорит здесь вся:
Каменщик, наклавший кирпичной кладки,
И вьючной мальчишка — свой груз неся,
И убийца — нож в рукаве украдкой
Пряча… И за всех, как никто другой,
Неумолчно, лютне кабацкой вторя
Говорит, пошлёпывая губой
Всеязычное море.

Здесь нас опьяняет и смрад, и вонь,
Всё, что пахнет — хмель и заморски травы.
Незаконной дочери портовой
Обещаешь — вместе до гробовой,
И она сегодня пойдёт с тобой
В нашу Громкую Гавань.

Да, и нищий тоже взойдёт на борт,
И убийца, и отставной канатчик,
Это место свято, здесь примет Бог,
Всех детей своих и меня впридачу.
Заливая сопли шмурдой, пою
Храм, куда сегодня войду по праву,
Добро пожаловать — все — в мою,
В нашу Громкую Гавань!

А потом смолкает. Смолкает всё
В одночасье. Внемлют прибой и чайки
Наших лиц, повернутых на восток,
Тишине, последней тоске причальной.
И, пронзая мачтами горизонт,
К нам навстречу из самого рассвета
Выступает медленный, белый — он,
Он, благоговейно несомый ветром,
И, как волны, твой обтекает взгляд
Всё его величье — безмолвно, плавно.
Шум разноголосый забыт, оправдан.
Машет нам тот, радостный, у руля.
Здравствуйте!
Пожалуйте
в нашу Гавань,

Громкую Гавань
для тихого корабля.

Ты умрёшь под копытами моего коня, что пройдёт по твоей земле,
песнь холодной сбруи прозвучит, звеня, оставляя глубокий след,
след подковы новой на твоей земле, в её чавкающей грязи,
где проложат тракт после сотни лет бездорожья. И не проси
о пощаде, ибо твоя земля — не твоя: ты в пучину бед
вверг её, своего развлеченья для, ты присвоил её себе,
ты корону краденую надел, узурпатором сел на трон,
ты своим знаменосцам отдал в надел нивы, реки, леса. Закон
изничтожив, ограбил её, собой непомерно довольный, ты
возомнил себя властвующим толпой с позаимствованной высоты.

Лишь во сне я живу на своей земле, не видавшей моей ноги,
я люблю каждый колос её полей, каждый мягкий речной изгиб,
я её причешу, исцелю, в её волосах посажу цветы,
я налажу в ней мир и житьё-бытьё. Но сначала мне нужен ты.
Нет, не скатится глупая голова под ударом меча с твоих
плеч, я новую казнь обещаю вам: и готовит её мой стих.
Вот она, казнь твоя — се забвение, воплощённая в слове смерть
без последующих жизней. Склонись пред ней, безвозвратней которой нет.
Ну, а если же в хронику без нужды впишет кто-нибудь короля-
самозванца, пускай: сохранишься ты упомянутым на полях
как разбойник, воспользовавшийся войной, смутой этих безвластных лет.
Говори же что хочешь — мне всё равно.

Я пройду по своей земле.

Столько снега повыпало на дворе,
Точно снег собирали по всей земле.
Под скользящим ботинком льды сотни Лет
Потрескивают,
Потрескивают.
В свете ста фонарей — как театр теней,
Завывания, пляска живых огней,
Но земля, упокоенная в серебре,
Поблескивает,
Поблескивает.

Не ходи из дома в сей поздний час,
Не ходи, не тревожь одиноких нас.

В самом деле, неужто ещё тебе
Беспокойной метельной ночью
Не хватает призраков прошлых бед?
Чё те надо (чего ты хочешь)?

Вётлы в танце полночном трясут башкой.
Я иду туда, чтобы… чтобы…
Видно за километр в светлоте такой.
Скинь-ка ты капюшон — ждёт смертельный бой,
Спрячь в кармане перо и робость.
Если кто-то погонится за тобой,
Если кто-то погонится за тобой,
Если кто-то погонится за тобой,
Не сбежишь — по таким сугробам.

Полно, полно, спокойнее, твою мать!
Слишком холодно, некрасиво
На ветру — кому-то тебя убивать,
А тем паче — ещё насиловать.

Вот и всё, вот и всё. Ветер тянет дверь,
Ты сильнее, ты перетянешь.
В темноте по ступенькам взлетишь наверх,
В зеркала на пути не взглянешь.

Расплескаешь на скатерть горячий чай,
Будешь слушать — там воет грозно.
Интересно, а если кто невзначай
Не успеет домой, замёрзнет?

Ну, а если замёрзнет, ты мне скажи:
Может быть, по такой погоде
Из-под синих век, из застывших жил
Жизнь ещё не совсем уходит?

Вдруг она подмерзает, но снежный стих
Продолжает её — иначе?
Может быть, он вернётся, чтоб отомстить?
Понимаешь, что это значит?

Столько снега повыпало на дворе.
Да, ненастное время года.
Одеяло сумеет тебя согреть.
Просто ветер, качание фонарей
Адской песни и пляски вроде.
Погружайся, и глубже, в свой сон, сугроб.
Там, за окнами, ходит, ходит.
Всё настойчивей, явственней, всё слышней…
Топ-топ-топ, засыпай, топ-топ-топ, скорей,
Засыпай, засыпай, засыпай скорей!

…Топ-топ.

Когда наступает февраль,
Весна убивает Зиму,
Из года в год разрывает
Любовно расписанный холст,
На роскошный покров,
Бережно вытканный, ставит
Чёрные пятна, щебечет,
Хохочет, как будто так надо,
Надо чумазой вандалке
Из года в год безобразить
Чёткость и правильность линий.

Всё погружается в смрад,
Баламуть да трясину,
И всплывают говешки,
Коровьи лепёшки наверх.
Когда наступает февраль,
Весна убивает Зиму,
Но когда бы она
Могла убивать навек?

Скоро вернётся Зима,
Ещё краше, белей, чем раньше,
Вновь воцарится она,
Ибо так, несомненно, должно.
Зима — вечна,
Весна — преходяща,
Переходный этап к чему-то
Жаркому и иному.

А есть, знаешь, страны, где вовсе её не бывает,
Есть вершины, где никакой весной и не пахло,
И куда, притворившись, что умирает,
И куда, притворившись, как будто чахнет…

С высоты своего
Кристаллического мгновения,
Заморозив все звуки и даже эхо,
Отвердив, утвердив, отрицая тление,
Там Она
Наблюдает за нами всеми.

Наблюдает — божественную потеху
И смеётся льдистым, высоким смехом.

Деревянный Дом без конца и края.
Закрывай глаза, чувствуй полный лес.
Все, кого любили, кого теряли,
Здесь они. Всегда будут только здесь.

В скрипе вековечном расслышав «amen»,
Прошептать незначимое «прости».
Ждут и примут выворотни и камни
Ком, пересыпающийся в горсти.

И, спустя столетье, иной (иная),
Проводя свой сон в лесополосах,
Вслушается в сосны. И нас узнает
По перекликающимся голосам.

Я никотин превращу в фимиамы
И мирру и ладан — не счесть благовоний.
И вот, возвела величайший из храмов
Я на перекрестке прокуренных комнат.

Я — жрица Твоя. Безусловнее жречеств
Не видывал мир со времён Имхотепа.
Я мудрость Сивиллы, я вера Предтечи,
Ты — камень, Ты — свиток, Ты — ясное небо.

Ты льёшься по венам так мудро, так сладко,
И кто Ты — неважно, а важно — как бьется,
И я отдаю себя всю, без остатка,
Лучу, пробивающемуся в оконце.

Я слышу ведические песнопенья,
Органа пронзительные переливы,
Меня не найдёте во всей Ойкумене
Счастливей, счастливей, счастливей, счастливей.

Ответа я жду. Но кончается служба.
Уносят просфоры, омелу и жезлы.
Темнеет. И я понимаю: не нужно
Ему нашей клятвы, блаженства и жертвы.

Он дремлет. Он морщится, как от помехи,
Нарушившей сон, от неистовых гимнов,
Он любит не нас. Он возлюбит лишь тех, кто
С ним сядет за стол — на Его литургии.

Темнеет. Усталость и вечер туманят
Глаза. И привыкшие к аллилуйям
Уста. Алтаря безответные камни
Целую, целую, целую, целую.

Плывут, обрекая меня на спасенье,
Пред взором заката кровавые раны,
И крик мой под своды несётся, осенний:
«Осанна, осанна, осанна, осанна».

Заплутавший в ночи безвыходно,
В нескончаемости ночей,
На приманки ведясь, на прихоти
Своевольных болотных фей,

Добредёшь до зимы, до ручки, до
Кустоты, что черта черней,
И ещё один раз измученно
Ты раздвинешь её. За ней

Будет домик лесной, заснеженный
По макушку. Но серый дым
Из трубы, в небесах подвешенной,
Позовёт, пригласит — кам ин! —

Ароматом чего-то детского,
То ль индейки (то ль кулича?)
Тянет, манит… Ты скрипнешь дверцею,
И предстанет твоим очам

Чисто выметенная горница,
Вся в настенных чудных часах,
Лихорадочно их торопятся
Стрелки к полночи — но… назад.

Будто всё ожидает праздненства:
Разноцветно блестят шары,
Так искрятся, переливаются,
Как невиданные дары.

И стоит, приглашая к трапезе,
Стол, накрытый на одного,
Тёплый чай, мандарины, сладости,
Но ни звука… и никого.

Лишь поленья трещат, где варится
Котелок, источая пар,
На бегу ты сымаешь варежки,
Тычешь руки в блаженный жар.

И, как свечка, не веря, плавишься,
Воску — выступившим слезам,
В пелене их всё — стол и лавочки,
Стены, двери — плывёт в глазах

Мимо зренья, темно, изнаночно…
И, чуть-чуть поунявши дрожь,
Замечаешь, что домик сказочный
На пещеру скорей похож.

Из тумана навстречу выступит
Грустный мальчик. По белой мгле
Со следами кровавых, истинно,
Страшных ран на его челе

Зашагает к тебе. И оттепель
Бьют часы, и весну, и день.
Улыбнувшись, он поведёт тебя
К разузоренным окнам, где

Под омеловой тают веткою
Льдинки-пазлышки там и тут,
Их сложив, ты прочтёшь заветное:
«Возвращайся. Тебя здесь ждут».

в киммерийских сумерках страшно — жуть.
холод позвоночный до точки, ручки
и бумаги, чтобы чуть-чуть согреть
заклинаньем тех, кто ему обучен.
понимаешь, как бы согреть чуть-чуть,
может, от него ты — хоть на поверку
дешевей копейки — богат как крез:
в дровяном ларе золотые мерки.

может быть, запрятанный аркенстон
в глубине карманной смущает разум?
и, когда окажется: всё, что взял,
хоть бесценно, но дешевей алмаза,
крутани ещё колесо времён,
наплевать раз двадцать на всё и это,
если дальше сказки тебе нельзя,
в сказку углубимся тропой заветной

и знакомой.
слушай меня и спи,
спи и слушай, и устремляйся дальше,
хлопая ушами, как гиппогриф
крыльями, от лжи и монетной фальши,
в дом, что ты купил, где сегодня пир,
neverending пир и овчинный выдел,
стоящий тебя, но не тех, других,
проходящих мимо него, не видя

Екатерина Ликовская
2012-2017