ВСЁ, ЧЕГО НЕ БЫЛО

---

СОДЕРЖИМОЕ

Окраина

I

Просто
Метонимия
Драмы на уровне полисемии
Арифметика
Дееприсчастье
Посторонний
A tribute to Соломон
A tribute to Татьяна Ларина
Фигура умолчания
Утро

II

Тайна
Канатоходец
Влюблена
Кино
Мост
Ночная чувствительная
Итог
В темноте
Гость

III

Светополоса
Где ты?
Дождь
Перекрёсток
01.15
Бога разве любят?
Я перестаю существовать
Радость
Зимняя песня
Рождество
Песенки, сказочки и Silentium

IV

То ли снег
Фонарь и каблук
Навстречу
Резонанс Шумана
Winter, Winter
Что рождено
Телеграфист
Солнце
Вера

… Вот например: я помню многоэтажки,
стеклопакеты иссиня, серебряные моря;
помню: в демисезонном поверх рубашки,
не довязав шнурки, житель края, по тем краям
шёл, мне попутно, размашистым быстрым шагом,
шли вдоль пролётов, на гребни бетонных волн
мы поднимались, беспечные, как лошары.
А ничего и не было. Не было ничего.

Сопки курились, и ветер нёс дым с промзоны,
солнцем зеркалили верхние этажи.
Ржал с моих шуток, прохожих, себя, озона,
свежести; ржал, да, и повторял: «держись».
По високосному льду, что размяк, истончал, подтаял —
скоро весна, сиречь «грязно», «грачи» и «град» —
мы добрались: мы дошли до черты и тайны,
где обрывалась земля и где начинался ад.

И вот например: не будет земель парнасских
больше; туземец, солнечно-белобрыс,
не повторит мне коронной своей «не парься»,
здесь обретавшей какой-то внезапно сакральный смысл.

I

понимаешь,
стало
не как всегда,
что-то щёлкнуло,
сдвинулось,
прорвалось.
то ль подкорка
за корку
в башке зашла,
то ли нежность,
то ли
печаль и злость,
но еще вчера
я уснуть могла,
нынче ж вою псом,
потерявшим кость.

что мне ты,
что мне ты,
у меня — своё…
на подушке — пара,
ага,
волос.
так целует,
словно бы душу пьет,
так безумно,
крепко,
тепло
срослось,
и никто на части,
заметь,
не рвёт,
и никто не ставит ребром
вопрос.

да, наверно, просто
Господь, скорбя
так вздохнул за шторой
в глухой листве,
уронила пяльцы
на миг
Судьба,
чтоб опять вернуться
к своей
канве,

что мне стало вдруг холодно без тебя,
мой далёкий, единственный
Человек.

слушай: отныне, где б я ни была,
только скажи «обними меня»,
я же твоя,
я же твоя,
я же твоя
метонимия.
велия тайна! послушай: теперь
знак — не условное, мнимое,
я — стану словом, что о тебе,
лишь начертанием имени.
нет — стану звук, растворённый везде
(или нигде), и не звук, а
эхо от звука, что на частоте
верхней, не слышимой уху,
над окияном взвивается синим
в светлое и золотое.
и шепчется пара влюбленных дельфинов:
«славно звучат
эти двое».
я стану плеском влюблённых хвостов
их, стану пеной морскою,
на побережье от каблуков
следом — иду за тобою.
не насмехайся и не укоряй
за невозможные бредни,
«я
о тебе» —
это больше, чем «я»,
я же своё
метасердие.
в чем же «ха-ха»? хи-хи-хитрость моя?
таинство таянья тайны?
став частотой — нет! частицей! — тебя,
целым — тебя обретаю.

У меня для тебя есть тысячи средств
вербально-семантических.

Grammar nazi,
я полна причудливых коннотаций,
у меня играют в крови контексты.
По мне кабинеты и залы плачут,
да только плевать бы на них хотела я.
Когда я говорю «привет» — это значит
ни много ни мало, а — «вся вселенная».
Разомкну уста, распахну я руце
и скажу чуть меньше, чем ничего,
я к тебе — всей вычурной элокуцией,
где хиазмов с зевгмами до…
так вот:
их не хватает на одно, столь странное
в своей неукрашенности «возьмии!»
Щербой клянусь:
вот такие драмы
на уровне полисемии.

от меня до тебя
25 км
(ну, примерно,
а может,
больше).
сосчитать —
так близко,
совсем-совсем
(если хочешь,
могу и площадь).
от меня до тебя
25 минут
в предрассветном
пустом вагоне
(килограммы-тонны
железа рельс
снегом утренним
занесённых).
от меня до тебя
чуть быстрей в ночи
по прижатым друг к другу крышам
крохи-городка
на крутой горе,
(если хочешь,
могу и выше
описать): сигнал,
что по проводам
(и по венам) во мрак
был послан,
их сплетённые нити
над тьмой домов,
а над ними —
открытый
космос.
космос,
космос —
сшитая
крепко
ткань,
так блестяща,
плотна,
упруга
в безнадёжности
бесконечности
жизни, прожитой
друг без друга.
столько дней без «ты!»
и ночей без «мы!»
(если хочешь,
могу и ближе),
столько сказанных
мне — другими — слов,
что тебе
никогда не слышать.
миллиметры кожных покровов и
прутья клетки,
в которой бьётся
в пароксизме бешенства и тоски
и у каждого — своё солнце
в неизмере-
неизречённости,
для которой нет больше слова.
от меня до тебя
неизбывный путь
в необъятную даль
Другого.

уплывают сонные части речи —
я переворачиваю страницу,
мне ж — куда? такому противо-речью?
где мне — речь, чтоб радостно, плавно влиться?

и в тобой написанном предложении
на листках, что пальцы твои касались,
мне позволь быть — парочкой осложнений,
парой обособленных обстоятельств.

я устала быть безусловным целым,
я хочу побыть — хоть немного — частью,
льнущим и потерянным, до предела
в предикат влюблённым
дееприсчастьем.

Здесь — навечно забитые окна,
в трубах ветры межзвёздные воют.
В этом доме не ждут посторонних.
Посторонний,
пройди стороною.

Да, пройди. Ибо в нём средоточие
беспокойной и бьющейся жизни,
здесь фундамент — пугающе прочен,
здесь вокруг — водосточные жилы,
электричество — тонкие нервы,
а каркасом — железо, наверно.
Здесь — недвИжимость и недвижИмость,
архитектор здесь нужен, и Первый.
Ты — текучая, плавная зыбкость.
Не корабль се.
Здание — сила.
Мореход, не ищи здесь буксира.

Да, пройди мимо снежного сада
(здесь растить и заботиться надо,
и возиться на грядке с лопатой,
и не факт, что дороешь до клада).
«Мимо чёрных кустов, вдоль оврагов».
Что Гекуба тебе (что Геката)?
Мимо мистик и прочей бодяги
(что тебе — эти степени мрака?),
Мимо стопок тетрадной бумаги,
испещрённых подобиями знаков,
Ещё больше — подобиями чувства
(кое-что о тебе… ну, ты в курсе).
Да, заметь — в потолке пара трещин.
В общем, помни — не так уж и мило,
Мимо русской натопленной печки
(очага и пристанища — мимо).

Посторонний, среди своих странствий
иностранец всегда, странный странник,
проходи, проходящий, в пространство
от таких вот кать, манек и ванек.
Это всё не твоё — так не близко,
странен ты — ну, а я же страннее,
отпинай мной рассыпанный бисер
по углам, хлопни горестно дверью.

Чтоб оставшись опять — со своими,
что плетут и интриги, и речи,
захлебнуться сознанием — не «ино-»
мне, измерившей в миг бесконечность,
и бежать по сугробам за ветром
стороной, что в несхожестях тонет,
и орать во все стороны света:
«Посторонний! Вернись! Посторонний!»

О, ты. Близкая, как даль, душа. Далёкое, словно страх от меня сейчас, сердце. Сердце, камертон точный, верный для струн моих, глупых, дрожащих, пропащих. Как же хочу я слышать тебя, говорить с тобой и дышать тобой. Нет, никогда не устану стыть по тебе, жить по тебе, писать по тебе стихи. О, ты. Жизни привет мой нескладный и робкий, солнечное небу моё «аллилуйя» и первое «да!» цветущему миру.
Приди.
О, ты. Тайна велия моя, лунность моя зазеркальная, золотые нити рассветные. Дай омою сердце моё раненое в прозрачных водах души твоей иорданских. Нет у меня ни мирры, ни масел, а есть только голос, лучистый и ясный, но порою набирает он звонкую, чистую высоту, и на крыльях её вознесёшься ты к небу.
Приди.
О, ты. Рассказала мне сумеречная птица: не сейчас и не завтра, и не с первым лучом, но придёшь ты ко мне в оконный проём через тысячу дней и ночей, через несколько солнечных лет, через крыши, пороги и шелест страничный, через жизни и смыслы, всё — выше и чище. Буду хранить тебя в этом во всём, как дорогое, признанное вино, и чем дольше я жду, тем оно крепче и слаще.
Приди.
Там услышат. Заколышутся шторы. И в каплях весенних дождей по крышам будем жить всегда, будем вместе всегда в поцелуях тех, кто будет жить после, даже после того, как погаснет солнце.
Приди.

Мне сегодня говорили, что тебя не существует.
Ну не правда ль, это глупость и нелепица, и бред?!
Нет — распахнутости сердца в ожиданьи новой бури,
Нет — мерцанья лунных лилий на немыслимой заре?

Я распахиваю окна и сияющему миру
Шлю привет, и я плевала на морозы двадцать шесть,
И не ты ли по обоям солнцем утренним в квартиру
Проскользнёшь ко мне украдкой и шепнёшь: «Привет, я здесь»?

После — выйдя из трамвая, я по улицам-проспектам
Вдаль лечу, расправив плечи, наплевав на красный свет,
Кто ж спешит ко мне навстречу, сном овеянный и светлый,
В каждом утреннем прохожем — долго-долго смотрит вслед?

И когда, захлопнув двери, я за письменным диваном
Забываю всё на свете, кроме тонкого пера,
То не ты ли где-то рядом улыбаешься глазами,
Весь такой совсем без шапки, как допущенный во храм?

И когда бессонной ночью бьёт по венам каждый шорох,
И тиски в четыре стенки давят сердце, как в аду,
Не тебя ль зову, не ты ли вновь спешишь по коридору?
Не тебе ли на колени молча голову кладу?

Да не ты ли наполняешь содроганьем и биеньем
Каждый взгляд мой, каждый вздох мой, каждый шаг и каждый жест?
Мало, мало. Заклинаю: тормозни моё мгновенье.
Сделай что-нибудь. Скорее
Докажи мне, что ты есть.

расскажу тебе
про чего-нибудь,
например, про рассветы
и — во! — закаты,
об одном промолчу,
ибо — никому! —
что тебя мне смертельно,
смертельно
надо.

но в стихе всё выложу,
стих — ладонь,
на которой смысл
поднесу я гордо,
а не хочешь — что ж,
а не хочешь — вон,
а не хочешь —
той же ладонью
в морду.

знаешь, это как…
океан. без дна.
говорлив, кипуч
и самоуверен,
но вдруг схлынет
бешеная волна,
обнажая гладкий,
уютный берег.

но о тёплом пляже
нельзя мечтать,
ибо вновь несётся
в слепом разбеге.
это как
пронзительная деталь
в миг, когда с утра
размыкаешь веки,

первым бьёт в лицо
(впрочем, нежно) луч,
но его — не видишь,
важней — предметы,
и он прячется
за каскады туч…
эх, слона-то милый
и не приметил.

так и я
блистательные слова
всё метаю, как
пресловутый бисер,
а одно закатится под диван
и лежит,
и светится там лучисто.

обойду я камни
и спотычки,
я безумно,
трепетно осторожна,
для всего, что нужно —
до немоты,
онеменья, если точнее,
дрожи,

в полночь из груди
исторгает вой,
словно кто из тебя
голосит волчарою, —
существует дивный приём,
такой,
как фигура мягкого
умолчания.

самолеты не пойдут на посадку,
пароходы не найдут пристань,
мне под утро засыпать сладко,
никогда не вспоминать числа.

что-то едем чересчур долго,
город мёртв. лишь белое поле.
и себя я нахожу только
по звенящей в пустоте боли.

пробирает до костей мозга
по закону джоуля-ленца,
да и это не любовь — просто
слишком мёрзнет под пальто сердце.

II

Нет, видать, у меня не получится
Объяснить – ни с какой «точки зрения»
Эту тайну твоей вездесущести,
А точнее – во-всём-нахождения.

Как тебе удаётся, нечаянный,
Забираться на многоэтажные?
И сиять сквозь прозрачность стеклянную
Светом утренним, мыслью миражною?

Ах, глоток этой солнечной нежности
Как в ладони собрать ни пытаюсь я,
Но единственной мне принадлежностью
Остаётся твоя ускользающесть.

Никакой как бы драмы, трагедии,
Просто так – раз, сквозь пальцы, и всё…
… Чтобы снова еще раз набредить, а?
В лицах встречных прохожих – лицо?

Растворённость твоя в окружающем
Так похожа на солнечный вымысел,
Но едва я за кисть – исчезаешь ты
В мутных дебрях неопределимости.

Ты же — правило неизречённости,
Ты растаешь, лишь кликну по имени,
Мне ж с тобою не пить и не что-нибудь,
Тем смешнее и необъяснимее,

Что настойчиво лезу из кожи я
(Не засунешь назад – хоть убей!)
Ради этой шикарной возможности –
Невозбранно скучать по тебе.

Это безрассудно, стрёмно, весело:
Вниз — и лбом! При всём честном народе…
Но упорно держит равновесие
Стих мой — молодой канатоходец.

Пусть зевак гуляющих процессия
Наблюдает, тыча в небо пальцем,
Как пытаюсь выжить в твоём сердце я,
На последнем — всё же – удержаться.

А в воскресенье мир проспит обед,
лишь мне брести походкой сонной, раннею,
пусть крутят у виска и шепчут «бред».
я влюблена — и сим
неправильна.

И не по делу, не за хлебом, не гулять —
бродить, блуждать под солнечными окнами,
и на асфальте рисовать каля-маля,
влюбленною — и сим
бездомною.

И нет людей, деревьев — нифига,
и мир не мир — палитра красок смешанных,
и я для всех — не более мелка,
я влюблена — и сим
отвержена.

Но если кто-то помешать посмел…
Хоть брат, хоть сват — падёт от жгучих, жалящих
жестоких слов, разящих точно в цель,
я влюблена — и сим
безжалостна.

Я превращаюсь в ошалелый взгляд,
в солнцевороте бесконечно тонущий,
там, в глубине оконного стекла.
Я влюблена — и сим
беспомощна.

Мелки летят в малинные кусты,
и дождь легко разделался с картинками,
кому-то в этом мире нужен ты,
я влюблена и сим…
Приди ко мне.

Эти персонажи — плод фантазий,
Эти совпадения — случайны.
Мир, цветущий в ярких, пышных красках
На квадрате солнечном экрана.

Было так темно в пустом партере,
Что сплетались руки рефлекторно,
И дыханье делалось синхронным
В ритме пульса древности мистерий

Долго…
И однажды оказалось:
Этот мир — он создан был двоими,
Теми, кто из сумрачного зала
Наблюдал за ходом кинофильма.

Вот мудрец в плену у тщетной мысли,
Вот отряд берет уснувший город…
Мы, всё мы — герои и артисты,
Зрители и также режиссёры.

Эти совпадения случайны,
Эти персонажи — плод фантазий,
Всё — до каждой ноты, каждой фразы,
Кроме слов «пожалуйста, останься».

Испугавшись сходства на картинке,
Не вставай с насиженного кресла,
Не иди по туфлям и ботинкам
К двери, где висит табличка «exit».

Досмотри. О, разве так уж мало?…
Можешь ли понять, что значит это —
Досмотреть со мною до финала,
Досоздать со мною до рассвета?

Чтоб над этой солнечной вселенной
На исходе —
Выходе из зала
Я могла, где нужно «посвященье»,
Надписать твои инициалы.

эй, господа,
а в моём поле зрения
мост —
воплощение соединения
нынче.
зудит в черепушке вопрос
праздный:
«а мост
или, всё же,
не мост?»

… значит, два берега,
левый и правый,
слитые речкой,
каналом,
канавой,
общей воды серебристые брызги
виснут
на стеблях травы шелковистой,
в зыбкой воде от деревьев отдельных
впрямь наблюдаются общие тени,
видишь —
далёких ветвей столкновение?

… ног одинаковое омовение
тёплой водой
(между прочим — живая!).

только тогда
берега зацветают,
нежатся, солнцу подставив бока,

ну, а когда
замерзает река,
намертво скованы мощными льдами,
жмутся друг к другу,
срастаясь, сливаясь.

но вот незадача —
меж теми, кто слит
прочно, навечно, —
черту провели.
чьи-то паскудные,
грубые руки
строили мост —
воплощенье разлуки.

если б могли, показали бы пальцем,
но лишь беспомощно, горько косятся:
мост,
расторгающий,
мост,
разделяющий,
вернее, чем волны,
разъединяющий,
напоминает бетонным уродством
о несхождении
и о несходстве
чуждый и чёрный, наш дьявол и чёрт,

ибо, где мост —
там отсутствует брод,
мутной воды равномерные всплески,

ибо,
где мост —
там не вместе.

мост —
это мысль,
что мы ближе не станем,
это — блаженству в неведении
месть,
это —
наглядное расстояние,
это —
осознанная недостижи-
мость.

ах, да мораль этой басни проста,
в общем, да здравствуют
общие рыбки,
общие чайки,
не нужно моста:

не строй моста,
не совершай ошибку.

облако трепетно чувствует ветер
в серой запруде среди мошкары
мнит себя белою рыбой что сети
ветрено выберут рыбой из рыб

ветер отчётливо чувствует тучу
тучные белые плечи обняв
мчит её чутко где чище где лучше

а ты —
меня?

Здорово, Итог!
Давно мы не виделись.
Жму руку тебе
как гостю желанному.

Ответь же мне, что
дебильнее — вымысел?
А может, глупей
казаться обманутой?

Ах, да, не забыть,
понятье абстрактное —
немое, как бы
размыто-невнятное,

кружило, влекло
тумано-лиманами,
и вот привело
к черте узнаваемой.

Где слилось, стекло
в дождливость субботнюю.
Всем весело… кто
ответит сегодня мне?

На этот вот маленький —
не более капельки
с промокших волос
на щёки —
вопрос:

«Зачем
в беззвучную, безветренную ночь
я чувствую тебя так сильно, что
мне кажется порой, как будто дождь
стучит и умирает об окно
вагона, уносящего к тебе?

… Я слышу болтовню и смех в купе,
я вижу, как пространство поезда
стремительно пронзают — и тогда
знаю я: ты есть,
чувствую, ты здесь».

Кого я храню
в извечной своей дали?
Кому я пою?
Верхушкам деревьев ли?

Где дом мой (домой!),
кем дышит моя душа?
Тобой ли, тобой?
Или ветром всего лишь, а?

… По чьим-то следам,
не зная, по чьим, бродить.
Откуда тогда
нелепая боль в груди?

Но это пустяк,
не стоит считаться с ней.
И, собственно, так
нужнее и правильней.

Скажи,
в безлунную и пасмурную ночь
ты чувствуешь меня, моё тепло,
особенное, лунное тепло?
Ты чувствуешь, какой сегодня дождь,
не бьющий, но ласкающий стекло,
смягчая даже резкие огни?
Прислушайся, он шепчет «помани!».

Не может быть, чтоб ты не слышал зов
моих в листве звенящих голосов.
Знай же, что я есть,
чувствуй, что я здесь.

Носится по залам пустым сентябрь, многорукий мучая канделябр,
хлещет им, как веником, тень плеча; у тебя свеча, у меня свеча.
Нерасчёт движения, слишком сильно,
гаснет, растерявшийся, твой светильник,
я протягиваю руку —
чуть-чуть огня.
Умоляю: не бери его
у меня.

Потому что он обжигает пальцы, он отобразится смертельным танцем,
пляскою безумия на стене, древней пантомимой своих теней,
страхом, тошнотой, головокружением,
потому что бешеное движение
производит сдвиги
порой в уме…
Если же и это
не аргумент,

скажем проще: всё это потому что
невозможно навечному
стать насущным,
и огни бессмертные, к сожалению, в данной парадигме — не исключение.
Да ведь это истина — с детских лет:
потому что это больно — всегда гореть,
потому что это значит –
всегда закат
в твоих сомкнутых судорожно
руках.

Это страшно — знать, что отныне ты проплываешь в сумерках золотых,
задеваешь пламенем горизонт, проползаешь тихонько на небосклон,
чтоб, подслушав на Бога нашедший стих,
в чернозём башкою опять врасти.

Слушай (о, как этой щемящей тайне
нестерпима буквенная буквальность!):
в пыльной воцерковленной тишине я просила — счастья тебе, а не…
И тотчас корабль мой (по рекам речи)
разнесло о камень-противоречие,
ибо мне не ведать иных объятий —
без таблички с надписью «поджигатель»,
что мешает, давит,
врезаясь в плоть
(а чего еще
ожидать от слов).

Потому-то… и потому давай
мы погасим свет и пошлём слова,
и в кольце квадратном промерзших стен
посидим немножечко в темноте.
Потому-то, съёжившись, посторонне,
как бы не заметив твоей ладони,
может, протянувшейся бы ко мне
(или то кажимость, игра теней?)
уползу в тот угол, где меньше ветра,
где согнусь, где съёжусь на табуретке,
от тебя, от всех… от людей, вещей,
я сама — сокровище и кощей.
Потому-то свой дорогой огарок
я, тайком-украдкой оберегая,
изо всех поддерживая, храня,
безнадёжно рада, что ты — не я.

Увязая в болотах, шурша листвой,
Вниз по руслу — до самой дельты,
Миновав огоньки — постоялый двор —
И сабвей, и депо, и верфи,
В ночь уходит маленькое существо,
Странный карлик с глазами эльфа.

Кем он был? Это самый большой секрет.
Мы не видели его паспорт,
Ну, подумаешь, грелся. Ну ладно, грел.
У камина он ежечасно
Всё рассказывал сказочки — дивный бред,
И, признаться, весьма потрясно.

Он смешил нас. И ржал до упаду сам,
Дрыгал крохотными ногами.
Он был циник. Выстёбывал чудеса,
А в зрачках танцевало пламя,
Говорил нам о мачтах и парусах,
Об охоте за жемчугами.
Чаровал. Колдовал над нами.

А теперь его нет. И в какой же край
Он, одевшись не по погоде,
Умотал за неведомые моря?
Кем он был? И какой породы?
Мы его не спросили. Наверно, зря.
Всё, что знали о нём — что ему пора,
Что уходит он.
Да, уходит.

Он был всем. И забрал он с собою — всё.
Насовал по мешкам созвездий,
И дрожания, трепета голосов.
Лодки, вёсла (в строку не вместишь)
И колчан потихонечку вынес он,
Прихватив напоследок песню.

Что осталось нам после? Увы, увы,
Даже уголь — и тот утащен,
И сидеть нам здесь незачем — ОРВИ
Да ещё ОРЗ в придачу.
Разве сказка его была о любви?
Нет — о листьях, во тьму летящих.

… Может быть, ты однажды, открыв окно
В осень, — струны в себе встревожишь,
И тебе вдруг почудится топот ног —
Торопливых, бегучих ножек,
Я прошу — хоть чуть-чуть пожалей о нём,
Коль о нас пожалеть не можешь,

И не хмурься, скорей от окна уйдя.
Ночь приветствуй — вперёд ладонью,
И тогда ты услышишь запев бродяг
И, конечно, узнаешь, вспомнишь,
Да — те самые листья во тьму летят
По лугам пожелтевшим, сонным.
Это птицы курлычут: «куда, куда?»,
Это — грохот и лязг вагонный.

Это он, это я, это ты — дождя
Стук —
Всех в мире сердец бездомных.

III

бывает:
локти, углы, в стекло
смотришь, серый завес, заслон.
вдруг —
резанёт, будто лезвием, из-под век.
и затем абсолютно чужой человек
развернётся,
покинет волшебный круг:
рюкзак,
незнакомая прядь у виска,
и что взяла,
то — с потолка
вагона,
летящего
между сном и днём.
но ведь было! было! было!
потом
собьёт,
круговорот
мыслей, печально, сожри таблетку,
слёз, плачет мир, подставляй жилетку,
и пойдешь, как ни в чём, спать, гулять и есть.
а ЭТО останется:
прорезь, порез,
капель взволнованная взвесь,
борозда — и воздушный посев дождя.
вот почему
не забыть мне, хотя
я всё забываю светло, беспечно,
чтобы легче, легче, легче,
легче!
чтоб смеяться и чуть прикрывать глаза —
светополоса.
было!
вспомнишь
эту вот череду
схваченного на коротком лету:
вот
самолёт,
какой-то особенный разворот
головы, секунда: высверк из-под век
(закрыл глаза: сон,
блик, свет,
дождь, который идёт сто лет,
мальчик, бегущий (неважно) за).
всё, на взлёт,
светополоса.
головокружение,
неописуемые круги,
вспугнутых стай оголтелый гомон,
между псковом и питером,
облаком, куполом,
аэродромом:
водянистые литеры,
синие знаки,
где в прослойке прозрачности и пустоты,
составляясь из капель искристой влаги,
распускаются неведомые цветы.

Где ты ходишь? Вот вечер клонится,
Тени выхватив из забвения,
Расчертил лунной клеткой дворики,
Предлагая кому-то в классики,
Голосами зовущих мам
Из распахнутых окон полнится.
А тебя нет и нет. Терпение,
Ухмыльнувшись, скатилось с горки, и
Дружба уличная безрадостно
Разбредается по домам.

Где ты бродишь? Быть может, алгебра,
Тётка старая и противная,
Сиплым голосом, пальцем скрюченным
Приковала к тетрадке клетчатой
День твой солнечный, озорной?
Я б тогда по местам расставила
Живо зеты, иксы и игреки,
А уж цифры — те мной изучены!
Знаю: две головы наплечные
Точно больше такой одной.

Может, велик твой необъезженный
(Ветер в волосы, прыть педальная)
Поманил двадцать пятой скоростью,
Ярким бликом, дорожным месивом
На приподнятое седло?
Унисонным колёсным скрежетом
Покатила б с тобою в дали я
От бензиновой хмари города,
И в полях тебе спела песенку,
Знаешь — песню мою без слов?

Где ты, где? Может, ветер мнительный
Позавидовал силе, ловкости,
Может быть, ты в постели с насморком
(У дивана — обед отставленный,
Взгляд блуждает и лоб горит)?
Я — пришпорю коней стремительных,
Со всей дури вращая лопасти,
Для полёта в аптеку за угол,
Там найду тебе самый правильный,
Аспиринистый аспирин!

Нет и нет тебя. Спишь, наверное,
Позабыв кисть руки с царапиной
На истрепанной книжке Лондона
(Буквах, в дрёме закатной млеющих,
Осчастливле… и прочий бред).
Вздрогнут веки — приснилось нервное.
Я не стану будить и звать тебя,
Буду ждать, тихо ждать под окнами
Да мельчить туфлей на земле ещё:
«Выходи, приходи скорей!».

Без тебя и игра не ладится,
Без тебя даже мяч не катится,
Без тебя совершенно незачем
Мой кат-шот залихватский, фирменный,
Каждый матч, каждый матч — ничьей
Предсказуемо завершается.
Приходи — без тебя не нравится.
Приходи. Знай: играть не вечно нам —
Пока торты нас именинные
Ещё терпят числом свечей.

Ночь, просто ночь, просто дождь, тук-тук,
Стук — череда наболевших звуков
В сердце стучит, отдаётся вдруг
Тихим межкамерным перестуком.
Там, за стеной, за пределом, за
Сном — он стучит, повторяясь, ночью,
Будто бы что-то тебе сказать,
Что-то сказать безнадёжно хочет.
Будто в мучительный поздний час
Точно такой одинокий узник
Прочно сбивает, скрепляет нас
Спешным, последним, ночным союзом.
Флаг мой изорван, мой дом разрушен,
И с корабля побежали крысы —
Только и помню, что кто-то нужен,
Только и слышу, что каплет с крыши.
Капли, застывшие на весу,
На один миг, только миг, а после…
Слышишь? То чашу несут, несут,
Рядом совсем, изголовья возле
Шлепают жалостно по траве,
Плещут небрежно на парапеты,
Неотвратимо и мимо — век —
Стук — тук-тук-тук… И вот этим, этим
Ежесекундно себя травить
Ночь в ожиданьи своих заплечных:
Нежностью — больше любой любви,
Верностью — дольше любого «вечно».

так неотвратима багровость неба
под ногами только бугры и ямы
я дорога или иду по ней
целеустремленно упрямо
прямо
плечи гнутся
тяжесть многоэтажна
трещины порезы
слова на слоги
разбивая
и наступает каждый
на моё лицо и глаза и осень
клонится день к вечеру неуклонно
сонно высоко
где-то там сосны
говоря строго
я дорога
на меня ногой наступает время
с каждым шагом их
и своим
дряхлее
скоро мне последний
согнёт колени
шаг
перекресток
перерождение
пересек и вычеркнул разом разом
все мои ухабы
все комья грязи
в даль шагнула
в солнце
за перекресток
шаг пустой звенящий
до боли гулкий
улицы артерии
переулки
капилляры
кровью живою новою
поднимаюсь в воздух
здорово
никого
лишь запах асфальта свежий
листья здесь весна
ветер нежен нежен
первозданно неукротим и чист
и дома всё меньше
дома всё ниже
два квартала сходятся в крепкий вензель
и в глазах два солнца
в груди два сердца
город мой тебя я впервые вижу
ты дорога
гладкая чистый лист
словно на ладони весенний лист
словно кожа младенца

Ты всё время приходишь, когда не жду.
Ожидание — есть система.
В ней минутное переселение дум
почитается за измену.
Ты всё время приходишь, когда я не
влюблена, ибо час пятнадцать,
и когда, как с ветвей прошлогодний снег,
наконец сознаю, что пора бы мне
осыпаться и отсыпаться.
А возьму да и здорово стебанусь
над закона подлянкой пошлой,
знай: ни дня и ни часу, ни двух минут
я не жду тебя, мой хороший.
Я иду на автобус, иду домой,
выбрав тропку поинтересней,
не сижу, не глотаю сейчас комок
этой горло сдавившей песни.
Это финт, это метод, тем, кто постиг,
нужно грамоту дать и кубок.
— Не бегу, всё расшвыривая на пути
к оголтело звенящей трубке.
Выйти следом, всегда обращённым вспять,
сделать память — единой жизнью,
ожиданье — простым компонентом себя,
незаметным, неотторжимым.
Закопчённое небо, летит зола.
Будет время — что будет с нами?
Реки двинут назад, и орбиту Земля
поменяет.
Тогда, я знаю,
ты придёшь, когда я перестану ждать,
шумно хлопнешь входною дверью,
впустишь ветер в кристалликах чистого льда,
нет, я брежу, нет, я не верю.
И тогда что-то словно замкнётся внутри,
что-то выплеснется наружу,
по глазам и без слов, задыхаясь, смотри,
как ты нужен, как ты мне нужен.
Будет ветер отчаянный, ветер ничей
биться градом, ему так легче.
— Бесконечно рыдать на твоём плече
и любить тебя бесконечно.
Бесконечность — такая. В ней времени нет,
чтоб чего-то там дожидаться,
ни столетий, ни дней…

…Циферблат-силуэт.
Пять, шесть, семь,
ноль один
пятнадцать.

Нет, я не люблю тебя.
Ты же — бог
просто. Знаешь, это совсем не странность.
С ним я говорю сейчас — не с тобой,
Бога разве любят?
Он —
данность.

Не люблю. Но всё, что люблю я — ты.
Бред на бреде, кажется,
а поди ж ты.
Бога — разве любят?
Не знаю,
стыд,
надо мне, наверно, порыться в книжках,
если это, впрочем, хоть каплю важно.
Бог — не каждый.
Он
обитает
в каждом.

Бог — он далеко, не достать рукой,
бог — недостижим и для самых дюжих.
Бога разве видят?
Тепло, тепло…
Что он носит,
просит,
что ест на ужин?
Бога разве на ночь целуют в лоб?
Бога разве любят?
Ему
служат.

Смея верить, что ему это нужно,
ходят, бродят, перебирают чётки,
ночью над трактатом сидят учёным,
ввысь возносят тысячи аллилуй,
бьются мордой об пол, слагают гимны…
Богу — можно просто сказать «люблю»?
Бог —
неназываемое
имя.

Бога разве можно забыть — и всё?
Променять когда-нибудь на кого-то?
Безымянный палец несёт кольцо,
а второе — в ящик второй комода,
в красный уголок,
в потаённость места.
Боги — женятся?
Но
у них есть
невесты.

Да, всю ночь дежурить у алтаря!
Жить всегда — по только твоим заветам!
Угадав по знакам их, по приметам,
по суровому выраженью ветра,
по тому, как скоро взошла заря
(и безмерна скорбь, и восторг немерен).
Бога разве знают?
в него
верят.

Только вот во сне
(глупость, суета) —
в человечьем облике, против правил…
— Боже, расскажи, научи, направь!
Боже, для чего ты меня оставил?
Ты же меня создал, так не бросай.
Неужели всё, что могу — молиться?
Горько, невозможно и больно знать,
что тепло рассеется на частицы,
и — в неощутимость, бесплотность сфер,
и — в пространство чистой, холодной мысли.
То ведь — жизнь моя, моя кровь и нерв.
Для каких таких — кто их видел — истин?
Неужели вправду мне для тебя
можно только жарить ягнят и злаки
и роптать, мигая смешно и жалко
от своих кощунственных притязаний?
Бог приходит ли к нам сюда?
Я знаю
лишь одно:
как он от нас
исчезает.

Нет, я не люблю тебя. Это — так
не зовут. И, знаешь, большая радость,
в том, что насовсем,
в том, что навсегда,
что мне ничего от тебя не надо:
ни сверкающих семицветий букв,
ни садов твоих, ни святого чуда.
Ты же просто бог.
Ну так просто — будь.
Знаешь, это, право,
не так уж трудно.

Я перестаю существовать.
Тают постепенно рукиноги.
Опрозрачнела дурная голова,
Обнажив все помыслы в итоге.
Я перестаю существовать
Медленно, легко, совсем бесшумно,
Без о череп бьющихся кувалд,
Без маньяков сумрачно-безумных,
Просто — без давления извне.
И не нужно быть самоубицей,
Чтоб в пятнадцать августовских дней
Взять — и до конца развоплотиться.
Я перестаю существовать
В корчах подыхающего лета.
Ты меня стираешь на раз-два,
Как эскиз хренового портрета.
Я перестаю существовать.
Ну так что ж? Забей, себя не мучай.
Неудачна выдумка. Давай,
Нарисуй чего-нибудь получше.
Черновик утопишь в сентября
Ливневом потопе. Будет вёсел
Плеск и тень большого корабля.
Я же — я не встречу эту осень.
Где я буду? Может быть, в воде
Бессознательно-околоплодной
Плавать посреди слепых идей,
Позабытых или нерождённых?
Одного мне жаль, что на земле,
Этой вот подвижной, зыбкой корке,
Не смогу, как все, оставить след
На волне холма, на гребне горки.
Я перестаю существовать.
Там, на горизонте, видишь пламя?
Ветер клонит ветку и права,
Чьё-то право на чужую память,
И горит чуть смятая трава.
Я перестаю…

а у тебя будет ещё радость,
огромная,
во-о-от такая!
так, что даже подумать о ней
как следует невозможно,
только если по буквочкам,
осторожно:
— р-а…
да, сияющая бессонно,
свет-попрыгунчик
заливистый
из зазеркалья.
да, у тебя будет ещё радость
немыслимая,
на бегу обнимающая,
захватывающая дух,
от которой все мысли мыслятся,
от которой все выси высятся,
от которой слова,
все слова непременно и точно —
вслух.
я люблю тебя так,
как не любят людей из плоти,
как бегут на разлёте
в ярчайшую синь и дымь,
как целуют, припав,
землю общей сердечной родины,
как хотят умереть за неё
восторженным,
молодым
и оставить — возьми! —
единственному наследнику
безграничное право
(границ у вселенной нет)
на её виноградники,
палисадники,
заповедники
и на семижды семь
неотъемлемо
звёздных
неб.

Снег.
Снег.
Идёт снег.
Я — твой,
Я — твой,
Я — твой человек.
Безвозвратно твой,
Безысходно твой,
Безнадёжно и необратимо твой.

1

Смешиваясь с прошлогодней листвой,
Он, уже обречённый, почти предвешний,
Укрывает Землю так нежно, нежно.
Он, как и в прошлом году, ненужный,
Кружится вокруг неё кружевом.
Потому что любит её.
Потому что.

Он хрустит под ботинками жалобно, глухо
И всё же любит. Безумно, глупо.
Он за окнами мается, мордою скалится,
Белый, лохматый, отчаянный сноумен.
Отполированных ветром стен
Вдоль — и дворами, проулками, станциями
Крутится,
Мечется, словно пьяница,
Соскальзывая
С бетонных плит.
Потому что любит.
Лю-бит.

2

Любит её!
Такую тёплую, манящую, настоящую,
Искрящуюся
Миллиардами ярких нарядных улиц.
Всё, чего жаждет он — это припасть к ней,
Покрыть её множеством поцелуев.

И нет для него
Осознанья жестокого,
Что он, мол, такой
Один из многого,
Всякого разного, сверху летящего,
Чёрт-те откуда, с высот бездомных.
Всего молящего, всего дрожащего,
Её сиянием привлечённого.
Ему ни одна не прописана истина…
Она для него — единственная.

3

У него к ней — поймите, не личное.
У него к ней — великое,
«Эф равно эмжэ» предвечно огромное,
Всем мирозданием обусловленное.
Будешь судить?
Не суди.
Раствори, растопи; впитай
От него только то, что действительно нужно,
Главное, лучшее,
Насущное.
Чтобы весною — в глаза, в сердца
Буйно-зелёным цветом,
Чтобы пышным и алым — летом.
Чтобы осенью —
Вверх колосьями!

Возьми
И забудь об этом.

4

Впитай — и оставь
На поверхности — лишнее,
Не пригодившееся,
Как то:
Случайную
Слезу космическую.
Испари — обратно к далёким звёздам.
… Как есть, на духу — чисто, бело, просто,
Непринуждённо-самоубийственно:
«Драгоценность моя немыслимая,
Мечта сапфировая,
Возлюбленная Планета,

Возьми
И забудь об этом».
____________________

Снег.
Снег.
Шёл — и упал.
В городе снег.
Город — мал.
Снег — он такой,
Там он и тут.
Если идёт снег,
Значит, я иду.
Знай —
Иду
По снегу, как снег…

Твой человек.

Год за годом — планета вертится,
Под ботинками интуриста.
А давай мы с тобою встретимся
Во второй половине жизни.

Будешь ты, как сейчас родившийся,
Авенюшкой блуждать парижскою
(И, конечно, давно наскучившей)
В скучном поиске неизученных.

Буду я — как давно не пишется!
Привыкавшая и отвыкшая
Племенам, временам противиться
Раз пятнадцать самоубивица.

Будем мы несомненно лучше, чем
Есть на самом. Слезой ленивою
Чуть помянем всё, что упущено,
Всё, теперь невозобновимое.

И пойдём, не спеша и взвешенно
До Quartier latin, слово за слово,
Мимо шапок, густых, заснеженных
Крон и кровель, внизу распластанных, —

Мостовую забыв широкую
В новогоднем, слепящем мареве
Незаметно, не глядя под ноги,
Мы вплывём, крепко взявшись за руки,

Одиноким в проулки сонные
Огонёчком, в глазах двоящимся,
Оживлённые, обновлённые
И немножко ненастоящие.

И шепну тебе, между строчками,
Что полвека так плохо прячу я:
«Это всё никогда не кончится,
Я с тобой, что б сие ни значило».

Никогда не ждала, не чаяла
Быть с тобою в одной связке.
Наступает пора молчания,
Всё давно и не нами сказано.

Всё давно и не нами спетое
Повторю ещё раз куплетом:
«Ты, ты, ты, ты» — и кроме этого
Ничего-то у меня нету.

Раз ступенька, две да пять — лесенка,
И подняться вверх не так сложно:
Кроме наших да с тобой песенок
Ничего нет у тебя — тоже.

А той песенкой земля вертится,
А той песенкой звезда гаснет…
Мол, жила-была красна девица,
Всей материи сопричастная.

Это присказка, дальше — сказочка
(А молчание — твой-мой демон):
Мы с тобою всем вокруг связаны,
До того, что нас самих — где мы?

Где же — те, кто с пустотой слился?
И зияние сквозит смыслами
От поребриков и гранитностей
До высоких этажей. Мы с тобой

Не родные, не даже сводные,
Ни отечества и ни отчества,
И зови «это» чем угодно,
Да не тем, чем — как будто — хочется.

IV

То ли это мягкость кота под боком,
То ли это снег виноват во всём,
Как-то по-особенному: «Ну, с Богом!» —
Говоришь, и голос твой невесом.
Голос твой бесплотен и невеществен,
Как слова, что им произнесены,
То ли это просто канун Крещенья,
Но я снова верю и вижу сны.
То ли возвращается, кто был дорог,
Здесь, на перекрёстке внезапных снов,
И, внезапно их ощутив, с восторгом:
«Я живу и чувствую снова, сно…»,
Словно из безличности в оболочку
Возвращаясь, видеть: оконный блик
Зыбкий, неразборчивый и непрочный
Получает форму, лицо — и лик.
Снова жить! Однажды, неповторимо,
Быть во всём, любить, как нельзя — вовне.
То ли это снег я благодарила,
То ли этот снег благодарен мне.

Общее меж туфлей и фонарём
есть моя стопа, что в неё обута
и соединяется каблуком
с полом полумрачно-пустой маршрутки.
А фонарь блестящим своим зрачком
озирает собранных в этом месте
нас. У туфли общего с фонарём —
«Форд транзит», застрявший на переезде.
Общее у них, несомненно, я.
Это мой каблук, и зрачок — он мой же.

… Это час, когда словно мир объял
мыслью, но сказать, разъяснить не можешь.

А что, если час — не один такой?
Что, если пойти дальше в область «мета-«?
Вдруг, соединяющие легко
самые разрозненные предметы,
есть часы, мгновения явных снов,
есть часы раздумий и отрешений,
что, если фонарь и каблук — одно?
С лёгким, незначительным искаженьем?
Это ли не принципы колдовства:
нить от вещи к вещи сквозь мнимый символ?
Колдовской обряд — есть обряд родства,
сотканный из слов мировой континуум.
Что у неба общего и у пня?
Дерево, которым он был когда-то.
Общего у Бога и у меня —
мысль о Нём в моей голове патлатой.

Ерунда. Мне просто прикольно быть
нитей и частот изощрённым ловчим.
Не соткать мне даже своей судьбы —
что у нас с тобой будет общим,
общим?

… Тронулись. Фонарь, испустив лучи,
уезжает мимо, увы, всё дальше.
И дорога вдруг опускает щит
между изнутри освещённых башен.
Путь открыт! Он, сотканный изо льна,
словно ткань, лежащая между нами.
В состояньи сумерек или сна
мы её касаемся временами.
Оттого-то жизнь есть и будет сном,
где я голос твой, лишь позвав, услышу.

Общее — планета, где мы живём.
Общее — весь воздух, которым дышим.

Вечер по-особенному вечен.
В огоньках теряясь, не мешая,
тот, кто любит, тот идёт навстречу,
приближаясь к цели с каждым шагом,

но дойти всё так же невозможно,
ибо шаг — бессмыслен-беспощаден:
трение меж воздухом и кожей,
между каблуками и брусчаткой

только. Но идёт, покорный воле.
Всё вокруг — машины, люди, птицы
двигается тяжестью и болью,
ничему нельзя остановиться.

Тот, кто любит, расправляет плечи,
медленно себя освобождая,
не идёт — уже летит навстречу.
По пути его сопровождают

все дома, стремящиеся к дому,
все леса, стремящиеся к лесу,
все тона, стремящиеся к тону,
все места, стремящиеся к месту,

все слова, стремящиеся к слову,
все снега, стремящиеся к снегу,
и спешат, летят во взгляде новом
люди, направляясь к человеку.

И спешат, летят к тебе навстречу
все лучи, стремящиеся к свету,
вечера, стремящиеся в вечность,
и вопросы, ставшие ответом.

Только если любишь, понимаешь
чудо — круче лампы Алладина:
то, что нет различий между нами,
мы — ошеломительно едины,

то, что я иду — к себе навстречу,
то, что ты идёшь — к себе навстречу, —
отвергая груз шагов и тяжесть
пустоты досадных оболочек,
мы идём, и с каждым,
каждым,
каждым
шагом ближе — точно, вместе — прочно.

Только если любишь, понимаешь…

Бьётся сердце, Земля вращается,
белоснежится простыня,
и диван-колыбель качается,
убаюкивает меня:

то ли в зыбкой среде подвешенный
он практически невесом,
то ли волны немыслимой нежности
проницают мой чуткий сон,

подхватив, увлекают спящую
в край, где времени больше нет,
в золотой Океан искрящийся,
отражающий вечный свет.

(Там, где формулы дружат с нотами,
Шуман слушает низкий гул
и охотится за частотами
на придуманном берегу).

Сила бешеной центробежности!
Утонуть бы – за кругом круг.
Тета-волны невиданной нежности
обвивают покрепче рук

и захлёстывают, и кружится,
и не дружится с головой,
и под натиском камень рушится
этих ласково-властных волн.

Что-то прежнее, безутешное
взволновало до слёз и слов,
это волны неистовой нежности,
оглушающие теплом.

Значит, кто-то в бескрайность водную
бросил звёзды – гореть, мерцать…
Нежность вечного к мимолётному
это. Жалость и боль Творца.

За стеклами намёрзшими, витражными, домашними,
Растерянно-продрогшими, морожеными, сложными,
Узор недоразгаданный, узор недораскрашенный,
И, всматриваясь: «как же так?», и, вспрашиваясь: «боже мой!».

Сверкающими блёстками, полосками и звёздами,
Едва произносимое, раздуманное мысленно,
Все слёзы мироздания, все слёзы жалкой осени
На стеклах разузоренных неповторимо высохли.

И нет стекла — глубокое, распахнутое зеркало,
Откуда солнце катится в плечо уткнуться ласково.
Бесшумно щёлкнув створкою, безумно хлопнув дверкою —
Дорога очень чистая, и сердце очень частое.

По улицам разглаженным, утюженным, разбуженным
Летит душа-погонщица, скрипят полозья санные,
Любовь со скрипкой мечется, вся южная и вьюжная,
И город оглашается осаннами, осаннами.

Чуть обернёшься — вспомнишь ли, а где-то рядом только что:
Из снов — непостижимое, обманчивое, быстрое,
И вихревые, круглые потоки одиночества,
Расходятся позёмкою, сверкающими искрами.

Зима кружится, вертится и хвалится доверчиво
Бродячей вишни бусиной, декабрьскими сказками,
Всё не уймётся: «как же так?», бежит, летит навстречу нам —
Вокруг одно прекрасное, прекрасное, прекрасное.

что рождено землёй, — то уходит в землю,
всё, что скиталось, — вновь обретает дом,
каждой русалке снится морская пена,
каждой октаве грезится нота «до».
да, всё вернётся — это закон природы.
к мальчику в пёстрой куртке — бумажный змей.
что рождено водой, — то вернётся в воду.
что рождено душой, —
остаётся в ней.

Где край полночной глухой степи
Соприкасается с черным небом,
Где суховей никогда не спит,
Взметает пыль и колышет стебли,

Где напряжённо сквозь гул и свист
Сигналы ловит одна из станций,
Аз есмь. Дежурный телеграфист,
Вершитель таинства коммутаций.

И ни под страхом, ни ради страсти
Покинуть пост не имею права,
Я – долгом связан, работник связи,
Бессонный служащий телеграфа.

За эти годы – верней, года —
Привык я к мысли, судьбе и роли,
Что проводник я – по проводам –
Людского счастья, любви и боли

Во все пределы настенной карты:
— Рожденьем внучки
— Целую
— Да
— Жду адрес
— Выйду
— Приеду марте
Апреле
Осенью
Никогда

— Сдала
— Нет денег
— Мария любишь
— Прости
— Несрочно
— У Бельских дочь
Всё – череда неизвестных судеб,
По узкой ленте бегущих прочь.

И, превращая за словом слово
В сигнал, пронзающий небосвод,
Меня – меня! – воплощенье зова,
Никто на свете не позовёт,

Я знаю. На телеграфный ключ
Мне не нажать, чтобы в ночь отправить…
Своё единственное «люблю»
На вдрызг раздолбанном аппарате

Не выстучать. Потому что та,
О ком дышу и о ком тоскую,
Не знает Морзе. И никогда
Мой крик не примет, не дешифрует.

И вот, сегодня, плевав на долг,
В кровь разбивая костяшки пальцев,
Измучив виды видавший стол
Неутомимым жестоким вальсом:

— Приди!
Я гибну!
Я одинок!
Я, нервный узел бессвязной правды! —
Остервенело стучу я в ночь
Свою — бессмертную — телеграмму.

И превращаюсь в летящий звук,
Что раздаётся в ночи бездонной.
Зову, зову… vous… зову, зову.
И там, на станции, на приёмной

Почти уснувший дежурный вдруг
Невольно вздрогнет и обернётся,
Приняв спросонья за сердца стук
Настойчивые сигналы Морзе.

Недоумённо он разберёт
Привычный хаос тире и точек
И в изумленьи откроет рот,
Поднимет брови и лоб наморщит.

Сквозь монотонность – один в один –
«Прощай» прощальных, «привет» слащавых
Прислушайся и переведи
Мои прерывистые сигналы,

Что замыкают и провода,
Что кровью красят бумагу ленты,
Откликнись судорожным «да, да!»
На этот дикий мотив крещендо.

Вверху, где мимо – чужая жизнь
В сплетеньях чуждых друг другу линий,
Лови, бессонный телеграфист,
Мои печальные позывные.

Если человек для кого-то солнце,
то всё остальное уже неважно,
что мобильник старый, костюм покоцан,
или мат безудержно-трёхэтажен.

Можно пить до синьки, орать до пены
изо рта; плевать по углам в колодцы.
Всё это ничтожно, второстепенно,
если человек для кого-то солнце.

Не ясней библейских законы эти,
не честней УК в XXI веке:
если человек для кого-то светит,
он уже не может быть человеком

просто; он — как будто глоток в пустыне,
просто он — как Будда и Авиценна,
как всё в целом, целого не отнимешь.

… Необыкновенная драгоценность.

И живёт и знает, он точно знает —
даже в час, когда набегают тучи,
кто-то, как помилования изгнанник,
ждёт и взглядом ищет хотя бы лучик.

Знаешь, я хотела стать чьим-то солнцем —
больше прилежания, ума и тонких
чувств, манер — и всё это не зачтётся,
потому что я — человек. И только.

Фиг бы с ним. Пусть вертится шар. Удачи
пожелаю (может, не наебнётся)
и свалю однажды куда подальше.

Только ты, моё, не погасни, Солнце.

Рай придумали — мол, поверьте
в избавление от проблем.
Проще вера моя, банальней,
молчаливей самой могилы:
если правда, что после смерти
мы становимся сразу — всем,
то когда-нибудь ты узнаешь,
что…
нет, КАК я тебя любила.

Екатерина Ликовская
2013-2017